После сорокаминутной бомбежки полковник Гуляев провожает взглядом немецкие самолеты. Его шофер и адъютант Жорка Витьковский злит его своим мальчишеским спокойствием. Часть находилась на приднепровской станции, где сейчас все лопалось, взрывалось и трещало. Вся провизия и боеприпасы, прибывшие в вагонах для поддержания армии, сгорали.

Командир дивизии Иверзев кричал на начальника тыла: «Вы погубили все! Па-адлец! Вы понимаете, что вы наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?.. Почему не разгрузили эшелон? Вы понимаете, что вы наделали? Чем дивизия будет стрелять по немцам? Почему не разгрузили? Поч-чему?..

Товарищ полковник... Я не успел...

Ма-алчите! Немцы успели!

Иверзев шагнул к майору, и тот снова вскинул широкий мягкий подбородок, уголки губ его мелко задергались, будто он хотел заплакать; офицеры, стоявшие рядом, отводили глаза».

Полковнику Гуляеву поручено спасти оставшиеся боеприпасы. Он «стоял около вокзала, глядел на пылающие вагоны со вздыбленными крышами, понимал, что все здесь, охваченное огнем, могло спасти только чудо... думал о том, что этот пожар, уничтожающий боеприпасы и снаряжения не только для истощенной в боях дивизии, но и для армии, оголял его полк, батальоны которого подтянулись к Днепру в течение прошлой ночи. И как бы умны ни были сейчас распоряжения Гуляева, как бы ни кричал он, ни взвинчивал людей, - все это теперь не спасало положения, не решало дела».

Появляется капитан Борис Ермаков. Он лежал в госпитале. Гуляев очень рад его возвращению.

«Все, что можно было сделать в создавшихся обстоятельствах, было сделано. Устало догорали загнанные в тупики вагоны; с последним, как бы неохотным треском запоздало рвались снаряды. Пожар утих».

Ермаков рвется на передовую. Гуляев грозит списать его в запасной полк, если он не перестанет геройствовать. Готовится прорыв обороны на правом берегу. Ермаков и Гуляев отправляются к Днепру на автомобиле. Ночью они попадают под бомбежку, но остаются живы.

«Серии ракет всплывали над Днепром на той стороне; черная вода тускло поблескивала возле берега. Свет ракет опадал клочьями мертвого огня, и тогда отчетливо стучали крупнокалиберные пулеметы. Трассирующие пули веером летели через все пространство реки, вонзались в мокрый песок острова, тюкали в сосны, вспыхивая синими огоньками. Это были разрывные пули. Срезанные ветви сыпались на головы солдат, на повозки, на котлы кухонь.

По нескольку раз подряд на той стороне скрипуче “играли” шестиствольные минометы. Все небо расцвечивалось огненными хвостами мин. С тяжким звоном, сотрясая землю, рвались они, засыпая мелкие, зыбкие песчаные окопчики.

Немцы били по всему острову - на звук голосов, на случайную вспышку зажигалки, на шум грузовиков. А остров кишел людьми». Это была рота, которой ранее командовал Ермаков, а теперь - Кондратьев. Санинструктор Шурочка ранее была в отношениях с прежним командиром, а теперь - с нынешним. Ротные осуждают ее за это.

Внезапно появляется Ермаков. Он расспрашивает Кондратьева о положении дел. Выясняется, что батареи фактически нет. Ермаков берет дело в свои руки, начинает отдавать распоряжения.

«Хозяин приехал», - удовлетворенно подумал строго наблюдавший все это сержант Кравчук. И понимающе посмотрел в спину Шурочке, которая вслед за Борисом покорно выбиралась из воронки».

Между Борисом и Шурой происходит разговор. Она любит его, но не желает продолжать отношения, так как сомневается в ответных чувствах. Все же они мирятся, хотя Шура считает это неправильным.

Появляется Жорка Витьковский с сообщением, что Бориса срочно в штаб дивизии Иверзев вызывает.

Гуляев ведет допрос пленных немцев. Ход допроса описывается так, что становятся очевидными тот патриотизм и та вера в правое дело, которые сильны в рядах противника. Закончив допрос, Гуляев ведет Бориса к Иверзеву. В избе собрались уставшие командиры пехотных батальонов. Иверзев говорит, что позавчера два передовых батальона полковника Гуляева подошли к Днепру, пытались форсировать его. Все это решающих результативных последствий не имело. Батальоны столкнулись с глубоко и тщательно подготовленной эшелонированной немецкой обороной. «Наша дивизия южнее города Днепрова. Но мы сдерживаем правого и левого соседа, двое суток топчемся на месте... Задача дивизии следующая!.. Два дополненных батальона Восемьдесят пятого стрелкового полка сегодня к рассвету, а именно к пяти часам утра, сосредоточиваются в районе деревни Золотушино... Кроме того, батарея восьмидесятидвухмиллиметровых минометов повзводно придается батальонам.

Борис понимает, что у него нет ресурсов, чтобы выполнить приказ Иверзева, согласно которому он должен поддерживать роту Бульбанюка. Об этом вовремя не доложили. Однако приказ выполнять все равно придется.

В одном из многочисленных боев Бульбанюк был тяжело ранен. Единственным командиром стал Борис. В ходе последующего боя победа была одержана немцами. «В деревне, ломая плетни, круто разворачивались черные танки. Сморщась и потерев грудь до боли, Борис поднял чей-то автомат и пошел по траншее. Все, что он делал сейчас, делал как будто не он, а другой человек. Все делали руки, ноги, его тело. И то, что он думал, было отрывочно, но обжигающе отчетливо было одно: батальон погиб».

Борис собирается готовить прорыв. Оставшиеся бойцы не верят в победу, но он не слушает возражений.

« - Будем прорываться здесь. Здесь. Вот здесь. За высотой. Там река. А за ней - танки. Всем ясно? - подымая голос, почти крикнул он. - За ней - танки. Броском через реку. Мгновенным броском. И мы в лесу. Кто устал, снять, к чертовой матери, шинели. Не жалеть шинели! Бросить! Кто не хочет прорываться - выходи!

Он кидал эти острые и тяжелые, как камни, слова на головы людей, не жалея их, не прося пощады у совести. Он был уверен: так надо, так надо - возбудить, озлобить для беспощадного последнего броска, только это обещало жизнь измученным зыбкой, ускользающей надеждой людям».

Прорыв происходил в нечеловеческих условиях, но Борис продолжал кричать: «Вперед!» Когда ему удалось оказаться в лесу, он узнал, что все бежавшие за ним по дороге погибли. Борис один идет по черному лесу. «Он был один-единственный из всего батальона, прорвавшийся сюда сквозь заслон танков на берегу. С ним были только сумка лейтенанта Ерошина, сумка майора Бульбанюка, документы и ордена братьев Березкиных, документы и ордена Жорки. Иногда ему казалось, что его окружают в темноте голоса, наплывают какие-то красные, широкие, бесформенные лица, с вибрирующими перебоями гудят танки. Он вздрагивал, пальцы впивались в пистолет, - тогда он останавливался, вдавливаясь лицом в мокрую кору. И, лишь приходя в себя, чувствовал мучительную, непроходящую тоску, остро впившуюся в сердце, как осколок.

Прежде был он убежден, что любое чувство можно подавить в себе, но он не мог этого сделать сейчас и не пытался. Память его, не угасая даже в мгновения забытья, была дана ему как в наказание. Борис шел все в одном направлении, не ища дороги, - было ему в конце концов все равно. Он спотыкался, будто что-то острое, знобящее и холодное воткнулось ему в грудь.

«Почему все так боятся смерти? - думал он. - Да, смерть - это пустота и одиночество. Вечное одиночество. Я командовал батальоном - и остался один. Так разве это не смерть? Так зачем я еще живу, когда все погибли? Я один?..»

Тем временем высшее командование отменяет приказ о прорыве на нашем участке южнее города Днепрова. Вся дивизия снимается и перебрасывается севернее Днепрова. Связи с Бульбанюком нет, никто не знает, что произошло с батальоном.

Борис узнает об отмене приказа. «Знакомая, острая, ноющая боль подступила, сжала грудь и горло Бориса, как тогда в лесу, когда он готов был на все... Борис стоял враждебный, незнакомо-чужой, губы стиснуты, глаза пристально, непримиримо прищурены, и только рука, словно успокаивая что-то, гладила под шинелью левую сторону груди. Боль у сердца, что появилась тогда в лесу, когда он понял, что судьба наказала его памятью и ответственностью, не утихала, обливала холодной тоской».

В разговоре с Иверзевым Борис не стесняется в выражениях, открыто заявляет, что не считает его человеком и офицером. Он не может простить гибели батальона, которая оказалась бессмысленной. Его арестовывают.

В пригороде Днепрова тем временем идет тяжелый бой. Сам Иверзев выхватывает автомат и бросается в гущу событий, ведя за собой батальон. «...Бежал как сквозь багровую пелену, с обостренным ощущением, что земля катится, ныряет, падает под его ногами, мелькает и мчится вместе со свистом пуль, летевших ему в грудь...»

«Только успех, только успех!.. - огненными толчками плескалось в его сознании. - Неуспех - и дивизии не простят ничего!.. Только успех! Только успех!..»

Его тяжело ранили. Днепров был взят ценой многочисленных жертв. Бориса отпускают, и он едет на попутной машине по знакомой дороге наступлений.

Едет к Днепру. «Все эти дни он жил, готовый на все, вплоть до самого тяжелого наказания. Он думал, что Иверзев мог твердо и разрушительно сжать пружину его судьбы, но после того, что он испытал в последнем бою, ничто, казалось, не могло его удивить, заставить дрогнуть сердце». По дороге он попадает в бомбежку и случайно встречает санитарку Шуру. Он признается ей в любви.

Тема войны в повести Ю. Бондарева «Батальоны просят огня»

Повесть «Батальоны просят огня» была опубликована в 1957 г. В основе произведения - боевой эпизод, каких было множество во время войны. Героями повести становятся простые солдаты и офицеры. Писатель показывает, как раскрывается удивительный характер русского человека в самых экстремальных условиях. Война становится жестоким испытанием. Но, несмотря на трагические события, люди остаются мужественными и стойкими даже перед лицом смерти. Произведение выдержало более шестидесяти изданий. Оно было переведено на многие языки мира. Интерес к повести Бондарева «Батальоны просят огня» не угасает, потому что она рассказывает о трагических страницах истории России - о Великой Отечественной войне.

Юрий Васильевич Бондарев

Батальоны просят огня

Бомбежка длилась минут сорок. В черном до зенита небе, неуклюже выстраиваясь, с тугим гулом уходили немецкие самолеты. Они шли низко над лесами на запад, в сторону мутно-красного шара солнца, которое пульсировало в клубящейся мгле.

Все горело, рвалось, трещало на путях, и там, где еще недавно стояла за пакгаузом старая закопченная водокачка, теперь среди рельсов дымилась гора обугленных кирпичей; клочья горячего пепла опадали в нагретом воздухе.

Полковник Гуляев, морщась от звона в ушах, осторожно потер обожженную шею, потом вылез на край канавы и сипло крикнул:

– Жорка! А ну где ты там? Быстро ко мне!

Жорка Витьковский, шофер и адъютант Гуляева, гибкой независимой походкой вышел из пристанционного садика, грызя яблоко. Его мальчишеское наглое лицо было спокойно, немецкий автомат небрежно перекинут через плечо, из широких голенищ в разные стороны торчали запасные пенальные магазины.

Он опустился возле Гуляева на корточки, с аппетитным треском разгрызая яблоко, весело улыбнулся пухлыми губами.

– Вот бродяги! – сказал он, взглянув в мутное небо, и добавил невинно: – Съешьте антоновку, товарищ полковник, не обедали ведь…

Это легкомысленное спокойствие мальчишки, вид пылающих вагонов, боль в обожженной шее и это яблоко в руке Жорки внезапно вызвали в Гуляеве злое раздражение.

– Воспользовался уже? Трофеев набрал? – Полковник оттолкнул руку адъютанта и хмуро встал, отряхивая пепел с погон. – А ну разыщи коменданта станции! Где он, черт бы его!..

Жорка вздохнул и, придерживая автомат, не спеша двинулся вдоль станционного забора.

– Бегом! – крикнул полковник.

То, что горело сейчас на этой приднепровской станции, лопалось, взрывалось и малиновыми молниями вылетало из вагонов, и то, что было покрыто на платформах тлеющими чехлами, – все это значилось словно бы собственностью Гуляева, все это прибыло в армию и должно было поступить в дивизию, в его полк, и поддерживать в готовящемся прорыве. Все гибло, пропадало в огне, обугливалось, стреляло без цели после более чем получасовой бомбежки.

«Бестолочь, глупцы! – гневно думал Гуляев о коменданте станции и начальнике тыла дивизии, грузно шагая по битому стеклу к вокзалу. – Под суд сукиных сынов мало! Обоих!» На станции уже стали появляться люди: навстречу бежали солдаты с потными лицами, танкисты в запорошенных пылью шлемах, в грязных комбинезонах. Все подавленно озирали дымный горизонт, и щуплый низенький танкист-лейтенант, ненужно хватаясь за кобуру, метался меж ними по платформе, орал срывающимся голосом:

– Тащи бревна! К танкам! К танкам!..

И, наткнувшись растерянным взглядом на Гуляева, только покривился тонким ртом.

Впереди, метрах в пятидесяти от перрона, под прикрытием каменных стен чудом уцелевшего вокзала, стояла группа офицеров, доносились приглушенные голоса. В середине этой толпы на голову выделялся высоким ростом командир дивизии Иверзев, молодой, румяный полковник, в распахнутом стального цвета плаще, с новыми полевыми погонами. Одна щека его была краснее другой, синие глаза источали холодное презрение и злость.

– Вы погубили все! Па-адлец! Вы понимаете, что вы наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?..

Он коротко, неловко поднял руку, и стоявший возле человек, как бы в ожидании удара, невольно вскинул кверху голову – полковник Гуляев увидел белое, дрожавшее дряблыми складками лицо пожилого майора, начальника тыла дивизии, его опухшие от бессонной ночи веки, седые взлохмаченные волосы. Бросились в глаза неопрятный, мешковатый китель, висевший на округлых плечах, нечистый подворотничок, грязь, прилипшая к помятому майорскому погону; запасник, по-видимому работавший до войны хозяйственником, «папаша и дачник»… Втянув голову в плечи, начальник тыла дивизии тупо смотрел Иверзеву в грудь.

– Почему не разгрузили эшелон? Вы понимаете, что вы наделали? Чем дивизия будет стрелять по немцам? Почему не разгрузили?..

– Товарищ полковник… Я не успел…

– Ма-алчите! Немцы успели!

Иверзев шагнул к майору, и тот снова вскинул мягкий подбородок, уголки губ его мелко задергались, в бессилии он плакал; офицеры, стоявшие рядом, отводили глаза.

В ближних вагонах рвались снаряды; один, видимо бронебойный, жестко фырча, врезался в каменную боковую стену вокзала. Посыпалась штукатурка, кусками полетела к ногам офицеров. Но никто не двинулся с места, лишь глядели на Иверзева: плотный румянец залил его другую щеку.

Гуляев, оправляя китель, подошел с готовностью; но этот несдержанный гнев командира дивизии, это усталое, измученное лицо начальника тыла сейчас уже неприятно было видеть ему. Он недовольно нахмурился, косясь на пылающие вагоны, проговорил глухим голосом:

– Пока мы не потеряли все, товарищ полковник, необходимо расцепить и рассредоточить вагоны. Где же вы были, любезный? – невольно поддаваясь презрительному тону Иверзева, обратился Гуляев к начальнику тыла дивизии, оглядывая его с тем болезненно-сострадательным выражением, с каким глядят на мучимое животное.

Майор, безучастно опустив голову, молчал; седые слипшиеся волосы его топорщились на висках неопрятными косичками.

– Действуйте! Дей-ствуй-те! В-вы, растяпа тыла! – крикнул Иверзев с бешенством. – Марш! Товарищи офицеры, всем за работу! Полковник Гуляев, разгрузка боеприпасов под вашу ответственность!

– Слушаюсь, – ответил Гуляев.

Иверзев понимал, что это глуховатое «слушаюсь» еще ничего не решает, и, едва сдерживая себя, перевел внимание на коменданта станции – сухощавого, узкоплечего подполковника, замкнуто курившего у ограды вокзала, – и добавил тише:

– А вы, товарищ подполковник, ответите перед командующим армией за все сразу!..

Подполковник не ответил, и, не ожидая ответа, Иверзев повернулся – офицеры расступились перед ним – и крупными шагами пошел к «виллису» в сопровождении молоденького, тоже как бы рассерженного адъютанта, щеголевато затянутого в новые ремни.

«Уедет в дивизию», – подумал Гуляев без осуждения, но с некоторой неприязнью, потому что по опыту своей долгой службы в армии хорошо знал, что в любых обстоятельствах высшее начальство вольно возлагать ответственность на подчиненных офицеров. Он знал это и по самому себе и поэтому не осуждал Иверзева. Неприязнь же объяснялась главным образом тем, что Иверзев назначил ответственным именно его, безотказного работягу фронта, как он иногда называл себя, а не кого другого.

– Товарищи офицеры, прошу ко мне!

Бомбежка длилась минут сорок. В черном до зенита небе, неуклюже выстраиваясь, с тугим гулом уходили немецкие самолеты. Они шли низко над лесами на запад, в сторону мутно-красного шара солнца, которое пульсировало в клубящейся мгле.

Все горело, рвалось, трещало на путях, и там, где еще недавно стояла за пакгаузом старая закопченная водокачка, теперь среди рельсов дымилась гора обугленных кирпичей; клочья горячего пепла опадали в нагретом воздухе.

Полковник Гуляев, морщась от звона в ушах, осторожно потер обожженную шею, потом вылез на край канавы и сипло крикнул:

– Жорка! А ну где ты там? Быстро ко мне!

Жорка Витьковский, шофер и адъютант Гуляева, гибкой независимой походкой вышел из пристанционного садика, грызя яблоко. Его мальчишеское наглое лицо было спокойно, немецкий автомат небрежно перекинут через плечо, из широких голенищ в разные стороны торчали запасные пенальные магазины.

Он опустился возле Гуляева на корточки, с аппетитным треском разгрызая яблоко, весело улыбнулся пухлыми губами.

– Вот бродяги! – сказал он, взглянув в мутное небо, и добавил невинно: – Съешьте антоновку, товарищ полковник, не обедали ведь…

Это легкомысленное спокойствие мальчишки, вид пылающих вагонов, боль в обожженной шее и это яблоко в руке Жорки внезапно вызвали в Гуляеве злое раздражение.

– Воспользовался уже? Трофеев набрал? – Полковник оттолкнул руку адъютанта и хмуро встал, отряхивая пепел с погон. – А ну разыщи коменданта станции! Где он, черт бы его!..

Жорка вздохнул и, придерживая автомат, не спеша двинулся вдоль станционного забора.

– Бегом! – крикнул полковник.

То, что горело сейчас на этой приднепровской станции, лопалось, взрывалось и малиновыми молниями вылетало из вагонов, и то, что было покрыто на платформах тлеющими чехлами, – все это значилось словно бы собственностью Гуляева, все это прибыло в армию и должно было поступить в дивизию, в его полк, и поддерживать в готовящемся прорыве. Все гибло, пропадало в огне, обугливалось, стреляло без цели после более чем получасовой бомбежки.

«Бестолочь, глупцы! – гневно думал Гуляев о коменданте станции и начальнике тыла дивизии, грузно шагая по битому стеклу к вокзалу. – Под суд сукиных сынов мало! Обоих!» На станции уже стали появляться люди: навстречу бежали солдаты с потными лицами, танкисты в запорошенных пылью шлемах, в грязных комбинезонах. Все подавленно озирали дымный горизонт, и щуплый низенький танкист-лейтенант, ненужно хватаясь за кобуру, метался меж ними по платформе, орал срывающимся голосом:

– Тащи бревна! К танкам! К танкам!..

И, наткнувшись растерянным взглядом на Гуляева, только покривился тонким ртом.

Впереди, метрах в пятидесяти от перрона, под прикрытием каменных стен чудом уцелевшего вокзала, стояла группа офицеров, доносились приглушенные голоса. В середине этой толпы на голову выделялся высоким ростом командир дивизии Иверзев, молодой, румяный полковник, в распахнутом стального цвета плаще, с новыми полевыми погонами.

Одна щека его была краснее другой, синие глаза источали холодное презрение и злость.

– Вы погубили все! Па-адлец! Вы понимаете, что вы наделали? В-вы!.. Пон-нимаете?..

Он коротко, неловко поднял руку, и стоявший возле человек, как бы в ожидании удара, невольно вскинул кверху голову – полковник Гуляев увидел белое, дрожавшее дряблыми складками лицо пожилого майора, начальника тыла дивизии, его опухшие от бессонной ночи веки, седые взлохмаченные волосы. Бросились в глаза неопрятный, мешковатый китель, висевший на округлых плечах, нечистый подворотничок, грязь, прилипшая к помятому майорскому погону; запасник, по-видимому работавший до войны хозяйственником, «папаша и дачник»… Втянув голову в плечи, начальник тыла дивизии тупо смотрел Иверзеву в грудь.

– Почему не разгрузили эшелон? Вы понимаете, что вы наделали? Чем дивизия будет стрелять по немцам? Почему не разгрузили?..

– Товарищ полковник… Я не успел…

– Ма-алчите! Немцы успели!

Иверзев шагнул к майору, и тот снова вскинул мягкий подбородок, уголки губ его мелко задергались, в бессилии он плакал; офицеры, стоявшие рядом, отводили глаза.

В ближних вагонах рвались снаряды; один, видимо бронебойный, жестко фырча, врезался в каменную боковую стену вокзала. Посыпалась штукатурка, кусками полетела к ногам офицеров. Но никто не двинулся с места, лишь глядели на Иверзева: плотный румянец залил его другую щеку.

Гуляев, оправляя китель, подошел с готовностью; но этот несдержанный гнев командира дивизии, это усталое, измученное лицо начальника тыла сейчас уже неприятно было видеть ему. Он недовольно нахмурился, косясь на пылающие вагоны, проговорил глухим голосом:

– Пока мы не потеряли все, товарищ полковник, необходимо расцепить и рассредоточить вагоны. Где же вы были, любезный? – невольно поддаваясь презрительному тону Иверзева, обратился Гуляев к начальнику тыла дивизии, оглядывая его с тем болезненно-сострадательным выражением, с каким глядят на мучимое животное.

Майор, безучастно опустив голову, молчал; седые слипшиеся волосы его топорщились на висках неопрятными косичками.

– Действуйте! Дей-ствуй-те! В-вы, растяпа тыла! – крикнул Иверзев с бешенством. – Марш! Товарищи офицеры, всем за работу! Полковник Гуляев, разгрузка боеприпасов под вашу ответственность!

– Слушаюсь, – ответил Гуляев.

Иверзев понимал, что это глуховатое «слушаюсь» еще ничего не решает, и, едва сдерживая себя, перевел внимание на коменданта станции – сухощавого, узкоплечего подполковника, замкнуто курившего у ограды вокзала, – и добавил тише:

– А вы, товарищ подполковник, ответите перед командующим армией за все сразу!..

Подполковник не ответил, и, не ожидая ответа, Иверзев повернулся – офицеры расступились перед ним – и крупными шагами пошел к «виллису» в сопровождении молоденького, тоже как бы рассерженного адъютанта, щеголевато затянутого в новые ремни.

«Уедет в дивизию», – подумал Гуляев без осуждения, но с некоторой неприязнью, потому что по опыту своей долгой службы в армии хорошо знал, что в любых обстоятельствах высшее начальство вольно возлагать ответственность на подчиненных офицеров. Он знал это и по самому себе и поэтому не осуждал Иверзева. Неприязнь же объяснялась главным образом тем, что Иверзев назначил ответственным именно его, безотказного работягу фронта, как он иногда называл себя, а не кого другого.

– Товарищи офицеры, прошу ко мне!

Гуляев лишь сейчас близко увидел коменданта станции; меловая бледность его лица, вздрагивающие худые пальцы, державшие сигарету, позволяли догадаться, что этот человек сейчас пережил. «Отдадут под суд. И за дело», – подумал Гуляев и сухо кивнул подполковнику, встретив его ищущий взгляд.

– Ну, будем действовать, комендант!

Когда несколько минут спустя комендант станции и Гуляев отдали распоряжение офицерам и к горящим составам, зашипев паром, подкатил маневровый паровозик с перепуганно высунувшимся машинистом, а тяжелые танки стали, глухо ревя, сползать с тлеющих платформ, к полковнику, кашляя, задыхаясь, моргая слезящимися глазами, подбежал начальник тыла дивизии, затряс седой головой.

– Боеприпасы одним паровозом мы не спасем! Погубим паровоз, людей, товарищ полковник!..

– Эх, братец вы мой, – досадливо сказал Гуляев. – Разве вам в армии служить? Где ж вы фуражку-то потеряли?

Майор скорбно улыбнулся.

– Я постараюсь… Я все, что смогу… – заговорил майор умоляюще. – Комендант сообщил: прибыл эшелон. Из Зайцева. Стоит за семафором. Я сейчас за паровозом. Разрешите?

– Мигом! – скомандовал Гуляев. – Одна нога здесь… И, ради Бога, не козыряйте. Как корягу, руку подносите, черт бы вас драл! И без фуражки!..

Майор сконфуженно попятился, рысцой побежал к перрону, неуклюже колыхая плечами, подпрыгивая, наталкиваясь на танкистов; они раздраженно матерились. Его мешковатый китель, взлохмаченная голова мелькнули в последний раз в конце перрона, в сизо-оранжевом дыму близ крайних вагонов, где с треском, с визгом осколков лопались снаряды.

– Жорка! А ну за майором! Помоги! А то носит его… видишь? За смертью гоняется! – сказал Гуляев. Жорка усмехнулся, ответил небрежно:

– Есть, – и последовал за майором своей цепкой, скользящей походкой.

Полковник Гуляев ходил около вокзала, глядел на пылающие вагоны со вздыбленными крышами, сознавая, что все здесь охваченное огнем могло спасти только чудо. Он думал о том, что этот пожар, уничтожающий боеприпасы и снаряжение не только для истощенной в боях дивизии, но и для армии, оголял его полк, батальоны которого подтянулись к Днепру в течение прошлой ночи. И как бы умны ни были сейчас распоряжения Гуляева, как бы ни кричал он, ни взвинчивал людей, все это теперь не спасало положения, не решало дела.

Он видел, как бегал в дым и вновь выныривал в просветах пожара маневровый паровозик, свистя, носился по путям с прилипшим к буферу сцепщиком, разъединял искореженные осколками вагоны, оглушая лязгом железа, толкал их в тупик. Танки обрушивались через края платформы на бревна, скатывались на землю; недовольно ревя, будто обожженные звери, уползали к лесу за станционным зданием.

Мимо вокзала пробежал высокий танкист-подполковник, лицо его было озлоблено, все в темных пятнах гари, он не заметил Гуляева.

– Подполковник! – зычно окликнул Гуляев, чуть подбирая полнеющий живот, как делал это всегда, готовясь отдать приказание.

– Чего вам? – Танкист остановился. – Я вам не подчинен!..

– Сколько танков вышло из строя?

– Не подсчитано!

– Тогда вот что! Освободятся люди – пошлите их на расцепку вагонов! Сейчас придет еще паровоз…

– Я людьми швыряться не намерен, товарищ полковник! Как воевать без людей буду?

– А как же будет воевать дивизия? А? Вся дивизия? – спросил Гуляев, чувствуя, что снова сбивается на тон Иверзева, и раздражаясь на себя за это. Воспаленные веки танкиста упрямо сузились.

– Не могу! Я отвечаю за своих людей, полковник!

В ближайшем вагоне с грохотом взорвалось несколько снарядов, взметнулась крыша, дохнуло обжигающим жаром. Лицам стало горячо. На мгновение оба отвернулись, их заволокло дымом; танкист закашлялся.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться? – послышался в эту минуту за спиной Гуляева насмешливый голос.

– По-до-жди-те! – холодно, не оборачиваясь, проговорил Гуляев и добавил жестко: – Я потребую… потребую выполнения, танкист!

– Товарищ полковник, разрешите обратиться?

– Кто еще тут? – Гуляев, морщась, круто повернулся и удивленно воскликнул: – Капитан Ермаков? Борис? Откуда тебя черти принесли?

– Здравия желаю, товарищ полковник.

Среднего роста капитан в летней выгоревшей гимнастерке с темными следами от портупеи стоял возле; тень от козырька падала на половину смуглого лица, карие, дерзкие глаза, белые зубы блестели в обрадованной улыбке.

– Ну, не узнаете, товарищ полковник! – оживленно повторял он. – Что, не верите? Доложить, что ли?

– Да откуда тебя черти принесли? – вновь проговорил Гуляев, сначала нахмурился, потом засмеялся, грубовато стиснул капитана в объятиях и сейчас же отстранил его, косясь через плечо.

– Идите, – буркнул он танкисту. – Идите.

– Дайте жрать, полковник! Толком четыре дня не ел! – сказал капитан, улыбаясь. – Я сутки без дымового довольствия!..

– Да откуда ты?.. Докладывай!

– Из госпиталя. Ждали в пути, когда кончится у вас тут. Потом появляется Жорка с майором, ну и… прикатили на паровозе.

– Легкомыслие? Шутишь все? – пробормотал Гуляев, всматриваясь в заштопанный рукав капитанской гимнастерки, и густо побагровел. – Не писал из госпиталя, хинная ты душа! А? Молчал, ухарь-купец!

– Я хочу не есть, а жрать! – ответил капитан, смеясь. – Дайте хоть сухарь! Водки не прошу.

– Жорка! – крикнул полковник. – Проведи капитана Ермакова к машине!

Жорка, до этого скромно стоявший в стороне, просветлел лицом, заговорщицки подмигнул капитану голубым невинным глазом:

– Тут в лесу. Недалеко.

Все, что можно было сделать в создавшихся обстоятельствах, было сделано. Устало догорали загнанные в тупики вагоны; с последним, как бы неохотным треском запоздало рвались снаряды. Пожар утих. И только теперь стало видно, что стоял теплый, погожий день припозднившегося бабьего лета. Чистое сияющее небо со стеклянно высокой синевой развернулось над лесной станцией. И лишь на западе неуловимо светились в бездонной его глубине беззвучные зенитные разрывы.

Порыжевшие, тронутые осенью приднепровские леса, окружавшие черное пепелище путей, обозначились четко, как в бинокле.

Полковник Гуляев, потный, разомлевший, не без наслаждения скинув горячие сапоги с усталых ног, подставив ноги солнцу и расстегнув китель на волосатой пухлой груди, лежал в станционном садике под облетевшей яблоней. Здесь все по-осеннему поблекло, поредело, везде неяркий блеск солнца, везде хрупкая прозрачная тишина, вокруг легкий шорох палых листьев, чуть-чуть тянуло свежим воздухом с севера.

Капитан Ермаков лежал рядом, тоже без сапог, без ремня и фуражки. Полковник, хмурясь, сбоку рассматривал его исхудалое, побледневшее лицо, прямые брови; черные волосы упали на висок, шевелились от ветра.

– Та-ак, – проговорил Гуляев. – Никак, раньше времени прибежал? Что, не терпелось, терпежу не было?

Ермаков вертел опавший яблоневый лист, задумчиво щурился на него.

– Променять госпитальную койку вот на это… стоило, честное слово, – ответил он, сдунул лист с ладони, проговорил полусерьезно: – Вы что-то, полковник, растолстели. В обороне стоите?

– Ты мне не вкручивай, – недовольно перебил Гуляев. – Я спрашиваю, почему прибежал?

Ермаков потянулся к яблоне, сорвал голую веточку, внимательно осмотрел ее, сказал:

– Вот, оторвал эту ветку – и она погибла. Верно? Ладно, оставим лирику. Как там моя батарея, жива? – И, слегка усмехнувшись, повторил: – Жива?

– Твоя батарея ночью форсировала Днепр. Ясно? – Гуляев повозился, поерзал животом по желтой траве, по сухим листьям, спросил: – Какие еще вопросы?

– Кто командует батареей?

– Кондратьев.

– Это хорошо.

– Что хорошо?

– Кондратьев.

– Вот что, – грубовато и решительно проговорил Гуляев, – хочу предупредить тебя, и без шуток, дорогой мой. Будешь грудью по-дурацки, по-ослиному пули ловить, храбрость показывать – к чертовой бабушке спишу в запасной полк! И баста! Спишу – и баста! Убьют ведь дурака! Что?

– Ясно, – сказал капитан. – Все ясно.

Обветренное, крупное, заметное покатым морщинистым лбом лицо полковника медленно отпускало выражение недовольства, нечто похожее на улыбку слабо тронуло его губы, и он проговорил с грустным весельем:

– Оторванная ветка! Ска-жи-те! Философ, пороть тебя некому!

Лежа на спине, Ермаков по-прежнему задумчиво глядел в холодноватую синеву неба, и Гуляев подумал, что этому молодому здоровому офицеру мало дела до его слов, до откровенного беспокойства, не предусмотренного никаким уставом, – они знали друг друга со Сталинграда. Был полковник одинок, вдов, бездетен, и он точно бы видел в Ермакове свою молодость и многое прощал ему, как это иногда бывает у немало поживших на свете и не совсем счастливых одиноких людей.

Долго лежали молча. Пустой, перепутанный паутиной садик был насквозь пронизан золотистым солнцем. В теплом воздухе планировали листья, бесшумно стукаясь о ветви, цепляясь за паутину на яблонях. В тишину долетало отдаленное гудение танков из леса, тонкое шипение маневрового паровозика на путях, отзвуки жизни.

Сухой лист упал полковнику на плечо. Он медлительно смял его в кулаке, скосил глаза на Ермакова.

– Прорывать оборону будем. Крепкий орешек на правом берегу. Что замолчал?

– Так, думаю. И сам не знаю о чем, – сказал Ермаков.

Со стороны вокзала, приближаясь, послышались голоса, показавшиеся странными здесь, – женские голоса, звучные и будто стеклянные в тихом воздухе полуоблетевшего сада. Полковник Гуляев, неловко повернув обожженную шею, крякнул от боли, недоуменно оглядываясь, спросил:

– Это что же такое?

По тропе, левее вокзала, через сад двигались две женщины, несли огромный сундук, переплетенный веревками. Одна, молодая, босоногая, в выцветшей блузке, небрежно заправленной в юбку, шла изогнувшись, напрягая крепкие икры, другая, постарше, была в мужской телогрейке, в сапогах, смуглое лицо измождено, волосы растрепались, и солнце, бившее сзади, просвечивало их.

– Далеко ли, красавицы? – крикнул Гуляев и, кряхтя, сел, потер колени.

Женщины опустили сундук; молодая выпрямилась, нестеснительно оглядела грузноватую фигуру Гуляева, игриво-дерзким взглядом скользнула по лицу Ермакова и вдруг фыркнула, засмеялась.

– Помогли бы, товарищ полковник, вещи у нас больно тяжелые! Серьезно…

Ермаков спросил с явным интересом:

– А вы что же, недалеко живете? Здешние?

Молодая заулыбалась, выставила грудь, ловкими пальцами поправила косынку над тонкими бровями, а та, что постарше, в телогрейке, потупилась, смугло покраснела. Молодая бойко сказала:

– Мы рядом тут. В лесу село… Одни мы! Просто одни. Помогли бы?..

– Пойдем? – полувопросительно сказал Ермаков. – А, товарищ полковник?

– Да ты что? – свирепым шепотом остановил его Гуляев и протестующе замахал крупной рукой. – Не в форме мы, красавицы, босиком, видите? Наше дело военное, бабоньки, некогда нам! Идите, идите себе!

Немного спустя, когда женщины скрылись в конце сада, полковник, наморщив озабоченно лоб, заторопился, стал натягивать шерстяные носки, говоря:

– Кончено. Поехали. Хватит.

Ермаков шутливо сказал ему:

– А может быть, пойдем? Надо бы помочь.

– Да ты что? – Гуляев, багровея, ожесточенно вбил ногу в узкий сапог, резко одернул на животе китель. – Нечего нам тут. Залежались. Дел по горло!

Косматое нежаркое солнце садилось в леса.

Глава 2

Ночь застала их в дороге, холодная, звездная октябрьская ночь. Шумом, движением, людскими голосами была наполнена лесная темнота. Жорка изредка включал фары, и в белом коридоре то мелькала оскаленная, скошенная на свет морда лошади, то заляпанный грязью борт грузовика, то кухня, разбрызгивающая по дороге раскаленные угли, то щит орудия и нахохленные спины ездовых, то непроспанные лица солдат. Все это двигалось, шло, ехало, копошилось, скакало во тьме туда, где за лесами тек Днепр.

– Гаси! Гаси фары, дьявол! – метнулся от подпрыгивающей впереди повозки крик, мимо скользнуло белое лицо ездового, и по борту «виллиса» жестяно хлестнул кнут.

– Надо бы через спину тебя протянуть, – ворчливо пробормотал полковник. – А ну, гаси. И перестань жевать, ну?

Хмуро вобрав голову в плечи, Гуляев смотрел сквозь ветровое стекло на дорогу; Жорка лениво грыз сухарь, одной рукой держал руль, изредка поглядывая вверх, где текло мерцающее холодное небо.

– Вот бродяга! – сказал он и спрятал сухарь в карман. – Гляньте-ка, товарищ полковник, опять фонари развесили.

В небе распускался сумрачный желтый свет: четыре осветительные бомбы, роняя искры, высоко висели над лесом среди звезд. Они медленно летели, косо и тихо опускаясь. Вверху выступили из темноты, четко прорезались оголенные вершины деревьев. Лес сразу ожил, черные тени кустов поползли, задвигались на дороге, мешаясь с тенями людей, машин, повозок; впереди ожесточенно взревели танки, кто-то зычно подал команду из глубины колонны:

– Сто-ой!

Жорка вопросительно поднял одну бровь; полковник проговорил в воротник:

– Объезжай.

«Виллис» обогнул колонну машин, тесно сгрудившиеся повозки, орудия, понесся впритирку к лесу, ветви захлестали, забили по бортам, упруго подбрасывало на корневищах. Деревья расступились, стало по-дневному светло. Над головой, разгораясь, плыли «фонари». Впереди с громом рванулось двойное пламя, и в лесу ахнуло, загремело, как в пустых коридорах.

– Куда? Куда под бомбы прешь? Не видишь? – закричал кто-то отчаянным голосом, и человеческая фигура метнулась перед радиатором. – Ку-уда?..

– Стоп! – скомандовал Гуляев, вынося вон из машины ногу.

«Виллис» с ходу затормозил, и Ермаков ударился бы о спинку переднего сиденья, если бы не спружинил руками. Полковник вылез, пошел вперед к сумеречно освещенной «фонарями» колонне танков; моторы работали, стреляя резкими выхлопами, танки продвигались толчками к матово отблескивающей воде. Там, в проходе, образованном съехавшими к обочине повозками и кухнями, они с гулом вползали на качающийся понтонный мост.

– Днепр? – спросил Ермаков, наклоняясь к уху Жорки.

Заглушая гул танковых моторов, крики у переправы, ржанье лошадей, новые пронзительные, рвущие воздух звуки возникли в небе. Небо обрушилось; ослепляя, брызнули шипящие кометы, полыхнули огнем в глаза; «виллис» с силой толкнуло назад. Ермаков, испытывая холодно-щекочущее чувство опасности, притупившееся в госпитале, смотрел на разрывы, затем увидел в хаосе рвущихся вспышек на миг повернутое к нему лицо Жорки, сквозь грохот прорвался его голос:

– Ложи-ись, товарищ капитан! Пикирует!

И Ермаков, возбужденный, со сжавшимся сердцем, – отвык, отвык! – делая размеренные движения, вылез из машины и, чувствуя глупость того, что делает, заставил себя не лечь, а стоять, наблюдая за дорогой.

В ту же минуту металлический нарастающий рев мотора начал давить на уши. С белесого неба стремительно падала на переправу тяжелая тень, оскаливаясь пулеметными вспышками. И он поспешно лег возле машины. Красные короткие молнии, подымая ветер, отвесно неслись вдоль колонны. Упала, забилась в оглоблях, заржала лошадь. «О-ох, о-ох», – послышалось из леса; что-то зашлепало по мокрому песку вокруг головы Ермакова, и он непроизвольно нащупал и отбросил горячую крупнокалиберную гильзу.

Повесть Ю. Бондарева переносит нас во времена Великой Отечественной Войны в переломный ее момент 1943 года. Был дан приказ батальонам капитана Максимова и майора Бульбанюка создать видимость наступления советских войск к югу от города Днепров. Пока в этом направлении шло сражение, командование стягивало главные силы севернее города для главного удара по фашистским укреплениям.

Батальоны должен был поддерживать дивизионный артполк, но в последний момент его перебросили к северу. Рядовым и офицерам пришлось сражаться

С захватчиками без артиллеристской поддержки огнем. Обыкновенные люди, они проявляли находчивость и мужество.

И на войне есть место любви. Кондратьев и Ермаков влюблены в Шурочку. Но кого она предпочтет, когда вокруг льется кровь? Ей льстит внимание офицеров, которые в сложных условиях проявляют мужество и самоотверженность.

Переправа через Днепр – практически невыполнимое задание. Под постоянным обстрелом фашистов, крепко укрепившихся на другом берегу, солдаты и головы поднять не могут. Переправить надо не только людей, но и лошадей, фураж, боеприпасы и два артиллерийских орудия. Падая на мокрый

Речной песок при каждой вспышке сигнальных ракет, солдаты строили плоты, готовились к наступлению. Незаметно переправиться не удалось. Потери были большими, но батальоны смогли высадиться на другом берегу Днестра.

После переправы надо занять два поселка, укрепиться и удерживать позиции, пока основные войска готовятся к главному удару. Поредевшие батальоны ведут тяжелые бои до последнего человека. Обещанная помощь из дивизии так и не пришла. Этого не было в планах командования.

Остались в живых всего несколько человек из двух батальонов и двух артиллерийских расчетов. Ермаков обвиняет Иверзева, командующего дивизией, в гибели людей. А в это время основные войска успешно переправились через реку и начали наступление севернее города Днепров.

(Пока оценок нет)

Сочинение по литературе на тему: Краткое содержание Батальоны просят огня Бондарев

Другие сочинения:

1. Юрия Бондарева часто называют писателем военного поколения, писателем-фронтовиком: в августе далекого 1942 года он, восемнадцатилетний мальчишка, ушел добровольцем на фронт. От Волги и до границы Чехии, через Украину и Польшу пролегла его длинная военная дорога офицера-артиллериста, дорога тяжелых боев и Read More ......
2. “Батальоны просят огня” – второе по счету произведение Ю. Бондарева о войне, но первая его повесть, в которой настолько ярко проявился талант писателя, соединяющего в своих работах анализ человеческой души и осмысление философских проблем. Это так же самое первое и Read More ......
3. Писателей можно по праву назвать поверенными Истории, хранителями памяти человеческой. В своих произведениях каждый по-своему сумел передать те “мгновения” войны, те глубинные процессы, происходящие в сознании людей, которые и определяют, способен ли человек остаться человеком в бесчеловечных обстоятельствах. Отдавая дань Read More ......
4. Каждого настоящего художника волнует своя, глубинная проблема, то, что выливается из самой души. Два понятия – судьба и счастье, – варьируясь, углубляясь, поворачиваясь разными гранями, определяют сущность поисков Юрия Бондарева. Многомерностью картины жизни, воссозданной художником, обусловлена многоконфликтность его произведений. Открытие Read More ......
5. Расстановка действующих лиц вполне определенная и чреватая конфликтом, как бы персонифицированным в образах Иверзева и Ермакова. Иные критики придерживались именно такого взгляда, не замечая, что тем самым упрощается весь смысл повести. В этом мы убедимся в ходе анализа событий, героями Read More ......
6. “Батальоны просят огня” – повесть об Отечественной войне, о непосильном и трагическом подвиге солдат возникла, по признанию автора, не сразу. Бондарев, как мы знаем, был убежден в своей неподготовленности к большой литературной форме и сомневался, сможет ли он, “обыкновенный смертный”, Read More ......
7. В повести “Батальоны просят огня” Ю. Бондарев ставит проблему ответственности за человека. Основной конфликт связан с приказом командования нескольким батальонам форсировать на одном из участков Днепр. Но быстро изменившаяся обстановка внесла в замыслы командования коррективы. Приказ пришлось отменить. Только двум Read More ......
8. Смело можно говорить о подлинном открытии автора повести “Батальоны просят огня”: военная пора в жизни капитана предстала здесь не как строка биографии, а как начало судьбы целого поколения. Отсюда такой обостренный интерес к этической про блематике, стремление раскрыть нравственные истоки Read More ......

Юрия Бондарева часто называют писателем военного поколения, писателем-фронтовиком: в августе далекого 1942 года он, восемнадцатилетний мальчишка, ушел добровольцем на фронт. От Волги и до границы Чехии, через Украину и Польшу пролегла его длинная военная дорога офицера-артиллериста, дорога тяжелых боев и радостных побед, дорога обретений и потерь, дорога длиною в жизнь. И поэтому войны стала главной в его творчестве.

Юрий Бондарев известен как автор замечательных повестей и романов о Великой Отечественной войне; достаточно вспомнить такие его произведения, как « », «Последние залпы», « ». Эта тема стала одной из главных и в более поздних его произведениях - романах «Берег», «Выбор». Можно сказать, что война прошла через сердце писателя и навсегда осталась в нем.

Многие современные авторы писали, пишут и еще будут писать о Великой Отечественной войне. Эта тема неисчерпаема, ведь каждый пишет о своей, только им увиденной войне. Память о войне живет в сердцах людей, в том числе в сердцах писателей: прозаиков, поэтов, драматургов... Вспомним произведения Константина Симонова, Александра Твардовского, Бориса Васильева, Василя Быкова, Виталия Закруткина, Анатолия Ананьева, Александра Бека и многих, многих других. У каждого из них свое представление о войне, своя правда войны.

Но произведения Юрия Бондарева не спутаешь ни с одним другим произведением. Бондарев сумел сказать о войне и о подвиге народа свое слово, не похожее на уже сказанное до него. Его повести и романы - это произведения не только и не столько о подвиге народа, сколько произведения о подвиге Человека, Солдата, грудью защитившего страну. Война показана им через восприятие простого участника сражений: рядового, сержанта, лейтенанта... Это взгляд с передовой, из окопа, и это делает описанные события особенно достоверными.

Среди многих ярких, прекрасных произведений Юрия Бондарева большое впечатление производит «Батальоны просят огня». Это одно из самых первых произведений писателя, посвященных теме войны, в нем война показана предельно правдиво, в нем запечатлена вся горькая правда войны: мы видим войну такой, какой видит ее обостренное зрение писателя, и видим не с отдаленного от поля боя наблюдательного пункта, а непосредственно с передовой, с огневой позиции, из траншеи. Читатель вместе с героями участвует в бою, вытирает с закоп ценного пороховой гарью лица пот, осматривает свою пробитую пулями шинель, вспоминает вечером сумасшедшую атаку, горящие немецкие танки, погибших товарищей...

Название повести очень простое - это обычная фраза одного из героев произведения. Но в выборе ее названия заключен глубокий смысл: за этим будничным высказыванием скрывается авторская позиция - показывать не парадную сторону войны, а ее внутреннюю сущность: каждодневный, обыденный подвиг русских солдат.

Сюжет повести внешне предельно прост: двум батальонам дивизии, которой командует полковник Иверзев. предстоит прорвать оборону южнее города Днепрова, занять деревни Ново-Михайловка и Белохатка и, удерживая их, создать у немцев впечатление, что главный удар дивизии будет нанесен в этом направлении, тогда как в действительности основные ее силы были нацелены севернее Днепрова. Поддерживать батальоны майора Бульбанюка и капитана Максимова огнем должен артполк дивизии, но в ходе боев обстановка сложилась так, что всю артиллерию полка пришлось перебросить на северный плацдарм, где постоянные контратаки немцев грозили сорвать всю задуманную операцию, и батальоны на южном плацдарме остались без огневой поддержки. Они дрались до последнего патрона, дрались геройски, но были окружены и почти полностью погибли в неравном бою.

Казалось бы, в этом сюжете нет ничего особенно занимательного: это один из обычных эпизодов великой войны, каких было тысячи и тысячи за долгих четыре года... Но именно в этом выборе заключается главная особенность творчества писателя: он в обычном умеет увидеть великое, в повседневном - героическое. Бондарев никогда не приукрашивает, не героизирует войну, он показывает ее именно такой, какой она и была на самом деле. Он реалист в изображении войны, и реализм писателя чем-то напоминает реализм Льва Толстого в его изображении Бородинской битвы.

Так же, как и герои Толстого, главные герои повести Юрия Бондарева - это «маленькие великие люди». Майор Бульбанюк, капитан Ермаков, старший лейтенант Орлов, лейтенант Кондратьев, сержант Кравчук, рядовой Скляр никогда не произносят громких слов, никогда не принимают героических поз и не стремятся попасть на скрижали Истории. Они просто делают свое дело - защищают Родину. Они просто каждодневно выполняют свою работу - трудную, грязную, кровавую работу солдата. И при этом не замечают, что это и есть настоящий подвиг, потому что не только тот, кто бесстрашно бросается в атаку и кра сиво погибает, но и тот, кто ежедневно, ежечасно приближает победу. Эту истину, гениально простую и вечную, убедительно доказал Лев Толстой на страницах романа «Война и мир».

Героев повести Бондарева, как мне кажется, очень многое роднит с героями Толстого. Прежде всего это «скрытая теплота патриотизма». И капитан Борис Ермаков, главный герой повести, и все остальные герои романа никогда не задумываются над вопросом, что такое патриотизм. Для них Родина - это понятие как бы само собой разумеющееся, они впитали чувство любви к Родине вместе с молоком . И когда это стало необходимо, они пошли ее защищать, не задумываясь.

Верность долгу, присяге также объединяет этих таких разных внешне, но так похожих внутренне людей. Когда батальон Бульбанюка попал в окружение и был буквально раздавлен гу-. сеницами немецких танков, никто из бойцов не помышлял о личном спасении или сдаче в плен. Все понимали: от них, от их мужества и стойкости теперь зависит судьба всей операции. И бойцы батальона до конца выполнили свой долг, заплатив самым дорогим, что есть у человека,- жизнью.

Но при этой внутренней схожести в любви к Родине герои Бондарева совершенно разные люди. У каждого из них есть свое прошлое, каждый обладает только ему присущими чертами характера, индивидуальными особенностями, даже речь героев во многом отлична. Мы видим неторопливого, рассудительного, по-крестьянски основательного Бульбанюка. лихого и бесшабашного Жорку Витьковского, романтичного и наивного лейтенанта Ерошина, волевого и решительного капитана Ермакова, обаятельную Шурочку, трусливого Цигичко. Эти герои становятся нам близкими и понятными.

Герои Бондарева проходят через целый ряд испытаний, в том числе и через главное испытание - испытание боем. И именно в бою, на грани жизни и смерти, раскрывается истинная сущность каждого человека. Все герои проходят через это испытание с честью. Но отношение к гибели батальонов разное у капитана Ермакова и полковника Иверзева. Именно между ними возникает главный конфликт повести. Можно сказать, что в произведении показаны две правды - правда Ермакова и правда Иверзева.

Борис Ермаков обвиняет комдива в гибели батальонов, и его обвинения звучат справедливо: действительно, батальоны, оставленные без поддержки полковой артиллерии, были обречены на гибель. Ермаков считает Иверзева тупым солдафоном, готовым бессмысленно посылать людей на верную смерть ради выполнения приказа, готовым жертвовать сотнями жизней ради своей карьеры.

Да, полковник Иверзев производит вначале на нас не самое благоприятное впечатление. Он кажется излишне жестким по отношению к подчиненным, даже жестоким, черствым душевно. Но мы знаем, что заставило его принять такое решение - перебросить всю артиллерию на северный плацдарм, и поэтому у нас складывается более сложное отношение к этому герою. Мы понимаем, что при всей субъективной честности Ермаков объективно оказывается прав не во всем. Мы видим, как мучается внутренне Иверзев. понимая суровую необходимость своих приказов, но в то же время осознавая, что этими приказами он обрекает батальоны Бульбанюка и Максимова на гибель. Иверзев знает, что он не может не выполнить приказ командующего армией - взять Днепров во что бы то ни стало. И поэтому, когда атакующий батальон залег под кинжальным огнем немецкого пулемета, он сам поднимает его в атаку, думая в эту минуту не о смертельной опасности, а о необходимости взять этот рубеж обороны.

Важное место в повести занимает тема любви. Любовь и война - два понятия, казалось бы, несовместимые. Но жизнь оказывается сложнее простых понятий. Пока человек живет, он может и должен любить. Любовь в повести является символом жизни, и поэтому она сильнее смерти. Любовь Шурочки и Бориса Ермакова освещает романтическим светом суровую военную действительность. Сложные взаимоотношения лейтенанта Кондратьева, Шурочки и Ермакова позволяют нам лучше понять этих героев.