‒ Илья, в своих интервью вы часто рассказываете о своей деятельности «издателя-редактора». Это ваше особое личное положение в издательском мире или этому можно где-то научиться, сделать своей профессией?

Попробую ответить. В истории было несколько цивилизационных трендов. Например, индустриальный. Это эпоха типовой продукции, которая производится массово. Это эпоха конвейера. Соответствующим образом должно вестись конструирование продукта, таким же типовым должен быть способ продвижения товара после выпуска. И такой индустриальный способ - это была очень важная вещь в свое время. Это целый цивилизационный этап. Но он не единственный.

Существует также неиндустриальное производство. Кто-то варит крафтовое пиво, кто-то шьет брюки, кто-то делает мебель. Сегодня это все более и более распространенное занятие, во всяком случае, в мире мегаполисов. И я представитель именно такого мира неиндустриальной деятельности. И так как это дело малоразвитое и новое, то тут приходится выстраивать все с самого начала: от системы подготовки специалистов до системы дистрибуции готовых книг. Наши издания даже продаются не так, как другие книги: они не попадают в привычные потребительские ниши. Товаровед магазина, получив их, оказывается в непростой ситуации. Куда определить такую книгу, он не знает: для детской она слишком взрослая, для взрослой - слишком детская. Значит, это должен быть какой-то другой способ подачи, продажи и продвижения. И примерно так со всеми аспектами этого дела.

Но, безусловно, это не сочетание каких-то уникальных индивидуальных качеств одного человека. Это нормальная деятельность. Просто ей нужно по-другому учиться, по-другому ею заниматься.

‒ Так что же это ‒ назад в Средневековье, к мастерским, работающим на заказ? К системе мастеров и подмастерьев?

Мы действительно это называли в некоторый момент «цеховой» структурой. И я действительно обучаю, у меня есть мастерская. И в ней мы действительно используем для простоты такие термины, как ученик, подмастерье.

Предполагается, что когда-нибудь подмастерье должен стать мастером, защитив перед другими мастерами некоторую свою ма́стерскую амбицию, и получить право, возможность открыть свою мастерскую. И в этом ему помогут другие мастера.

Так должно было бы быть ‒ так, как это и было когда-то: цех, с цеховым знаменем. Я не уверен, есть ли у меня в этом последователи. Но я стараюсь выстраивать это именно в таком виде. И не вижу в этом никакой проблемы.

Проблемы в другом. У нас все заточено со школы так, что (чуть-чуть утрируя) человек либо рисует, либо пишет. И если он рисует, то он обычно пишет с ошибками. А если он пишет, то он не умеет держать в руке карандаш. Это как один из примеров. Хотя сравнительно не так давно совершенно естественным было, чтобы гвардейский офицер легко писал стихи в альбом уездной барышни или рисовал на полях вполне пристойную графику. Всего-то сто ‒ сто пятьдесят лет назад!

‒ В вопросе о вашей профессии есть и экономическая составляющая. Вы в одном из своих интервью говорили, что индустриальная цивилизация создает массу дешевого товара, который доступен людям. А то, что вы делаете, это некий достаточно дорогой, «нишево́й», как сейчас принято говорить, продукт. Верно?

Будь я Генри Фордом, я бы конкурировал со всем миром автопроизводства за миллионы потребителей. Если же я делаю в своей мастерской что-то совершенно нетипичное, не массовое, у меня, естественно, не много потребителей. Хотя и не так уж мало. Я считаю, что любой самый экзотический продукт сегодня можно продать. У меня он все-таки еще достаточно понятный… Но зато у меня нет и конкуренции, и всех ее издержек. Нет опасения, что у меня украдут мой продукт. Точно такую книгу, как я, все равно никто не сделает! У меня вообще, по большому счету, ничего нельзя отнять. У меня даже нельзя отнять бизнес, потому что он весь у меня в голове. Да, допустим, арестуют мои тиражи, в худшем случае. Значит, я сделаю следующие. Но, в любом случае, 90% стоимости товара всегда со мною. И меня нельзя выгнать из моей фирмы. Никто не сможет сделать серию «Руслит-2», например. То есть издать-то он может, но это будет совершенно другой продукт. Это как клеймо мастера. Люди идут к конкретному мастеру, и их совершенно не интересует другая мастерская. Не в этом их интерес.

‒ Они хотят другой модели отношений?

Конечно!

И отношения с учениками в мастерской иные, нежели с работниками в фирме. Я не опасаюсь, что у меня переманят сотрудников на бо́льшую зарплату, или что сотрудник уйдет и заберет с собой какую-нибудь «клиентскую базу». От всех этих язв бизнеса мы, к счастью, тоже избавлены.

‒ С организацией работы все более или менее понятно. А сама идея комментированных изданий ‒ это ваша собственная идея или результат каких то опросов, контактов с читателями?

Вот опять же: индустриальный способ предполагает какие-то специальные технологии и профессии: маркетинг, исследование рынка, проведение опросов, определение целевых групп. Индивидуальное производство изначально предполагает, что ты делаешь, в общем-то, для себя, так, как тебе интересно и нравится; делаешь для таких, как ты. Поэтому многие вопросы, традиционные, обязательные для обычного бизнеса, просто не возникают. Кто ваша целевая аудитория? Не знаю! Я делаю то, что я считаю нужным; то, что мне нравится; то, что я умею, а не то, что покупают. Ну, может быть, не совсем так радикально… Конечно, я думаю о том, кому это может быть надо. Но в значительной степени в таком бизнесе спрос формируется предложением, а не наоборот. То есть люди не знали, что такие книжки бывают. Им и в голову не приходило, что им нужен «Капитан Врунгель» с двухсотстраничным комментарием.

‒ Дальнейшее, кажется, понятно: они такую книгу увидели, посмотрели, сначала удивились, потом им понравилось…

И когда такое предложение возникло, они уже будут его искать, будут искать именно такие издания. Более того, уже оказывается непонятно и странно, что раньше этого не было.

‒ Вы считаете, что комментарии в книге необходимы. Почему? И как вы думаете, могут ли комментарии навредить восприятию текста как художественного?

Я не считаю, что они необходимы. И да, я считаю, что они могут навредить. Поэтому я развожу их ‒ в моих книгах нет постраничных комментариев. Я считаю, что постраничный комментарий, даже, казалось бы, такой невинный, как объяснение непонятного слова, действительно может разрушить художественную ткань повествования.

Я вообще не считаю, что комментарии обязательны. У меня дома с детьми даже была такая договоренность: если мы вместе смотрим фильм ‒ папе пульт не давать. Это означало, что я не имею права в некоторые важные, с моей точки зрения, моменты остановить действие, чтобы объяснить то, что дети (опять же с моей точки зрения) не поняли. Потому что есть у меня ‒ и не у меня одного, к сожалению, ‒ такая дурацкая привычка.

Но вот для тех, кому это интересно, «объяснялово» должно быть: отдельное, по другому оформленное, четко отделенное.

‒ И по вашим комментариям, и по отбору произведений для публикации заметно, что тема войны для вас, с одной стороны, актуальна, а с другой - отношение к ней у вас особое. Например, в одном из интервью вы говорили о том, что в войне вообще нельзя победить. Это не совсем соответствует нынешним государственным трендам. Как, вы считаете, можно ли найти баланс между уважением к предкам и тем, чтобы превращать в культ саму войну?

Я бы сказал, что это вообще вопрос уважения к человеку. Дело не в предках. Ведь что такое великая держава? Если великая держава - это страна, гражданам которой хорошо живется, где усилия государства направлены на то, чтобы у стариков была хорошая пенсия, у всех была хорошая медицина, у молодых было хорошее образование, чтобы не было коррупции, чтобы были хорошие дороги, ‒ то эти вопросы даже не возникают. Эти вопросы, на мой взгляд, - это следствие другого представления о величии, которое абсолютно со мной не корреспондирует. И это обычно производная национальной ущербности. А ощущение ущербности , к сожалению, в нашей стране - источник национальной идеи . Эдакий комплекс ущербности. И поэтому ответ наш всем и всегда один: «Зато мы вас победили. Можем повторить».

‒ К вопросу о литературе и государстве. Скажите, советские подростковые книги сильно цензурировались или они уже писались в определенных рамках?

И то, и другое. И они еще и в дальнейшем цензурировались редакторами, в том числе и после смерти автора. У меня в издании «Денискиных рассказов» есть про это отдельная статья ‒ о том, как цензурировались и редактировались, как сокращались «Денискины рассказы», - хотя, казалось бы, что там цензурировать? И рассмотрено это там на большом количестве примеров.

‒ Одно из ваших изданий - «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Вы пишете, что первоначальный авторский вариант очень сильно отличался от нынешнего общеизвестного текста. Почему вместо комментариев нельзя было просто издать именно его?

- «Кондуит и Швамбранию» я выпустил именно в первоначальной версии. Это то, что Лев Кассиль написал и впервые издал. Это две отдельные повести, очень сильно отличающиеся от бытующей поздней авторской объединенной версии. Например, потому, что место действия - земли, где компактно проживали немцы Поволжья. Это город Покровск ‒ будущая столица первой автономии в нашей стране, Автономной республики немцев Поволжья. Так как действие «Кондуита» и «Швамбрании» происходит в годы Первой мировой войны, это время антинемецких настроений, антинемецких погромов в городах. Все это было и в Покровске. Об этом довольно много писал Кассиль, писал с большим сочувствием к своим немецким друзьям и одноклассникам. Была в тексте и немалая еврейская тема. Естественно, в позднюю версию все это не вошло. И тут уже можно говорить о цензуре, о сочетании внутренней и внешней цензур. Такие исторические обстоятельства как раз и требуют комментариев.

‒ Вы очень много издаете относительно старых книг, 1920-х ‒ 1970-х годов. А что вы можете сказать о современной подростковой литературе?

Мне кажется, что она сейчас на подъеме. И я ожидаю, что она вот-вот выйдет на совершенно новый уровень, на какой-то пик, как в 20-х и в 60-х годах. Литература вообще не размазана ровным слоем по времени. Был Золотой век, был Серебряный. Я думаю, что и сейчас расцвет близко, потому что накоплено уже очень много. Много работает авторов, много написано приличных, даже очень приличных книг, вот-вот появятся книги замечательные.

‒ И какие бы вы могли назвать выдающиеся современные подростковые книги? Или хотя бы симпатичные лично вам?

Нет, на это я не готов. Во-первых, я сейчас относительно мало читаю, если честно. Я на самом-то деле не из тех взрослых, которые любят читать детские книжки. Сам для себя я детских книжек не читаю. А во-вторых, так сложилось, что я гораздо лучше знаю людей, пишущих книги, чем их труды.

‒ С чем вы такой подъем сейчас связываете? У него есть какие-то внешние причины или это просто внутренние процессы в самой литературе?

Не знаю, это сложная вещь, так не объяснишь. Я думаю, что здесь все в комплексе. Ведь с чем связан Золотой век Пушкина или Серебряный век русской поэзии? Наверное, есть специальные исследования, но я могу это только констатировать.

Вот этого мне как раз очень хочется. Не хочется, наоборот, только продолжать делать то, что уже хорошо получается. Что-то новое стало интересно, но ты это не делаешь, потому что у тебя хорошо идет предыдущий бизнес. Я так не работаю.

‒ Спасибо вам большое за интервью.

Беседу вел Евгений Жербин
Фото Галины Соловьевой

_________________________________

Евгений Жербин, обладатель диплома «Книжный эксперт XXI века», член детской редакции «Папмамбука», 14 лет, г. Санкт-Петербург

Книги серии «Руслит»

- Илья, вы позиционируете себя как независимый издатель. Что это значит?

В то время, когда у меня еще не было собственной издательской марки, я готовил книгу к изданию от начала до конца, а издавал ее на основе партнерских взаимоотношений с каким-нибудь издательством. И для меня было очень важно, чтобы это было известное издательство. Книги неизвестного издательства (и неизвестного издателя) покупаются плохо. Я убедился в этом на собственном опыте. Долгое время я работал в издательстве «Теревинф» - как сотрудник. И как независимый издатель стал издавать книги вместе с «Теревинфом». Но это издательство специализировалось на издании литературы по лечебной педагогике. Оно не занимает серьезных позиций на рынке детской литературы. Когда те же книги, которые некоторое время назад я выпускал под эгидой «Теревинфа», вышли в издательстве «Белая ворона», спрос на них оказался в разы больше. И дело не только в покупателях, но и в товароведах. Если книга выходит в неизвестном издательстве, заявка на нее включает 40 экземпляров. А книги известного издательства заказывают сразу же в количестве 400 штук.

Чем ваши предложения оказались интересными для такого издательства как «Самокат», например? Ваша издательская программа отличалась чем-то таким, что издательство само не могло реализовать? Или это был какой-то неожиданный и перспективный проект?

Я предлагаю не просто издать какую-то отдельную книгу. И даже не серию книг. Я предлагаю вместе с книгой и идеи по ее позиционированию и продвижению. И слово «проект» здесь самое правильное. Я предлагаю издательству уже готовый проект - макет книги с иллюстрациями и комментариями. Работа по приобретению авторских прав уже тоже проделана.

- Вы сами покупаете права на книгу? Правообладатели соглашаются передать права частному лицу?

В той области, где я работаю - да. Я, по большей части, имею дело с книгами забытых авторов, мало издававшихся или имеющих неизданные произведения. Пожилой автор или его наследник обычно счастлив, когда у него возникает возможность увидеть книгу изданной или переизданной. Единственная сложность заключается в том, что они не всегда соглашаются передать потенциальному издателю эксклюзивные права. Но продвижению книги это чаще всего не мешает. Я считаю, что моя работа отмечена особыми издательскими качествами.

- Так в чем же главная идея вашего проекта?

Задним числом проект выглядит гораздо более стройным, чем представлялось вначале. Когда я решил заняться издательской деятельностью, то начал просто с переиздания своих любимых детских книг. Я родился в 1967 году. То есть книги, которые я задумал переиздать, относились к концу пятидесятых - семидесятым годам. Тогда у меня не было иных предпочтений, кроме ностальгических - например, издавать именно русскую литературу. Первой моей книгой стала переведённая в 1960-х с чешского «Собачья жизнь» Людвика Ашкенази. В 2011 году она вышла в издательстве «Теревинф» с моими комментариями, статьей об авторе книги и о моих тогдашних издательских претензиях. То, что я сделал, понравилось Ирине Балахоновой, главному редактору издательства «Самокат». И спустя какое-то время Ирина сказала мне, что «Самокат» хотел бы издать книги двух питерских писателей ‒ Валерия Попова и Сергея Вольфа. Не возьмусь ли я за это? Может, их нужно как-то по-особенному оформить. Но никакой особой роли при подготовке этих книг к печати редактору не отводилось, и мне это было не очень интересно. Поэтому я сказал, что готов взяться за работу - но построю ее по-другому. Я достал все, что написал Вольф, и все, что написал Попов, и все это прочел. Книги Валерия Попова я в юности читал. А о Сергее Вольфе раньше не слышал (разве что в дневниках Сергея Довлатова встречал эту фамилию). Я составил сборники, пригласил иллюстраторов, которые, как мне казалось, могут справиться с задачей, - и книги вышли. Они оказались довольно успешными на книжном рынке. Я стал думать, в каком ряду они могли бы стоять. Что это за писательский круг? И тогда мне пришло в голову, что проект должен быть связан с литературой «оттепели». Потому что это нечто особенное, отмеченное особыми достижениями русской литературы в целом. А можно еще и локализовать проект - взять книги только ленинградских авторов того времени. Но, конечно, в начале своей издательской деятельности я не мог бы сказать, что задумал проект по переизданию «оттепельной» литературы. Это теперь концепция выглядит стройно.

Подождите, но книги Вольфа и Попова - это же 70-е годы, нет? А «оттепельная литература», как я понимаю, это литература середины 50-х‒60-х годов?

Вы считаете, что книги 70-х годов уже нельзя считать «оттепельной» литературой?

Но ведь «оттепель», мне кажется, имеет исторически определенные рамки? Она заканчивается со смещением Хрущева?

Я говорю об «оттепели» не как о политическом явлении. Я имею в виду некий род литературы, которая возникла в этот период и продолжала еще какое-то время существовать. Мне кажется, можно говорить о некоторых общих чертах, которые были характерны для этой литературы, которую я характеризую как «оттепельную». Писатели этого периода - люди, родившиеся в конце 30-х ‒ начале 40-х годов…

- Пережившие войну в детстве.

И не получившие сталинистского воспитания. Это не «дети ХХ съезда», им ничего не пришлось в себе ломать - ни политически, ни эстетически. Молодые питерские ребята из интеллигентских семей, затронутых репрессиями или как-то иначе пострадавших в эпоху террора. Люди, которые вошли в литературу на идеологическом и эстетическом отрицании прежних ценностей. Если они на что-то ориентировались в своем творчестве, то скорее на Хемингуэя и Ремарка, а не на Льва Кассиля, к примеру. Все они начинали как взрослые писатели. Но их не печатали, и поэтому они оказались выдавленными в детскую литературу. Только там они могли зарабатывать на жизнь литературным трудом. Тут еще сказалась и специфика их образования. Все они были «малообразованными».

Вы имеете в виду, что они не знали иностранных языков? Что у них не было гимназического или университетского задела, как у писателей начала века?

В том числе. Пастернак и Ахматова могли зарабатывать на жизнь литературными переводами. А эти - не могли. Валерий Попов, например, окончил электротехнический институт. Андрей Битов так и говорил про себя: а что нам было делать? Мы же были дикарями. А хотели существовать в гуманитарной области. Вот и пришлось «пойти» в детскую литературу. Но они пришли в детскую литературу свободными людьми. Они не подлаживались и не подстраивались. Как считали нужным, так и писали. Кроме того, их собственные произведения оказались внутри очень качественного контекста: в этот момент стали переводить современную иностранную литературу, что раньше было совершенно невозможно, появились произведения Сэлинджера, Бел Кауфман. Вдруг совершенно иначе заговорили писатели старшего поколения. Появилась «Дорога уходит вдаль» Александры Бруштейн, новая педагогическая проза Фриды Вигдоровой. Возникла педагогическая дискуссия… Все это вместе и породило такой феномен как советская «оттепельная» литература…

Но этим мои интересы не исчерпываются. «Республика ШКИД» или «Кондуит. Швамбрания» - это книги другого периода, которые я переиздаю. Хотя теперь словом «переиздание» никого не удивишь…

Это правда. Сегодня переиздают все и всё. Но ваши переиздания, вы считаете, существенно отличаются от того, что делают другие издательства?

Ну, надеюсь, они отличаются уровнем издательской культуры. За десять лет я чему-то же научился? Например, тому, что, берясь за переиздание, надо найти самое первое издание, а еще лучше - авторскую рукопись в архивах. Тогда можно многое понять. Можно обнаружить цензурные купюры, которые искажают первоначальный замысел автора. Можно понять что-то про авторские искания, про его профессиональное развитие. А можно найти вещи, которые вообще существовали до настоящего момента только в рукописи. Кроме того, в переизданиях, которые я готовлю, особую роль играет редактор, его комментарии. В мою задачу входит не просто познакомить читателя с первым изданием, казалось бы, известного произведения Льва Кассиля, а с помощью комментариев, с помощью исторической статьи рассказать о времени, которое описывается в книге, о людях того времени. В книжных магазинах можно найти самые разные издания «Республики ШКИД» в разных ценовых категориях. Но мою книгу, надеюсь, читатель купит ради комментариев и затекстовой статьи. Тут это чуть ли не самое важное.

- То есть это в некотором роде особый жанр - «комментированная книга»?

Скажем так: это перенос традиции научного издания литературных памятников на литературу, созданную сравнительно недавно, но тоже принадлежащей другому времени. Комментарии, которыми я снабжаю свои книги, совсем не академические. Но ни один литературовед при чтении их не должен поморщиться - во всяком случае, такую я ставлю себе задачу.

- А как отбираются книги для комментированного издания?

Основной критерий - это художественность. Я считаю, что мне следует переиздавать только те тексты, которые что-то меняют в составе русской прозы или поэзии. А это, в первую очередь, произведения, в которых главное не фабула, не персонажи, а то, как там составлены слова. Для меня «как» важнее, чем «что».

‒ Ваши книги выходят в издательстве, специализирующемся на детской и подростковой литературе, поэтому возникает вопрос, кому они адресованы. К примеру, у меня было очень сложное чувство, когда я читала «Девочку перед дверью» Марьяны Козыревой. Мне кажется, ни один современный подросток, если он не «в теме», ничего так и не поймет - несмотря на комментарии. Но ведь если книга выбирается за ее языковые и художественные достоинства, они, вроде бы, должны «работать» сами по себе, без комментариев. Нет ли здесь противоречия?

- На мой взгляд, нет. Марьяна Козырева написала книгу о репрессиях 30-х годов и о жизни в эвакуации. Это вполне состоятельное, с художественной точки зрения, произведение. И оно дает возможность эту тему поднять и сопроводить текст историческими комментариями. Но я и не отрицаю, что эта книга ‒ не для подростков. Марьяна Козырева писала для взрослых. И Кассиль писал «Кондуит» для взрослых. Адресат книги изменился уже в процессе публикации книги.

Мне кажется, это было характерно для литературы того времени. У «Золотого ключика», как пишет Мирон Петровский, тоже был подзаголовок «роман для детей и взрослых»…

Я вообще с самого начала делал книжки с нечеткой возрастной адресацией ‒ те книги, которые интересны мне самому. То, что эти книги поступают в продажу как подростковая литература - это издательская стратегия. Подростковые книги раскупаются лучше, чем взрослые. Но что такое «подростковая книга», я не могу точно определить.

Вы хотите сказать, что умные подростки в возрасте 15‒16 лет, читают то же, что и взрослые? Что никакой четкой границы нет?

Да даже и в более раннем возрасте эстетически "прокачанный" подросток читает то же, что и взрослый. Он уже способен ощущать, что главное - это «как», а не «что». Я, по крайней мере, был таким подростком. И, мне кажется, период с 13 до 17 лет - это период наиболее интенсивного чтения. Самые важные для меня книги я прочитал именно в этот период. Конечно, опасно абсолютизировать собственный опыт. Но высокая интенсивность чтения сохраняется у человека только в том случае, если он профессионализируется как гуманитарий. А в подростковом возрасте закладываются основные способы чтения.

То есть вы все-таки имеете в виду подростка, когда готовите книгу к изданию. Иначе зачем вам нужны были бы иллюстрации?

Иллюстрации важны для восприятия текста. И я придаю визуальному образу книги большое значение. Я всегда издавал и продолжаю издавать книги с новыми иллюстрациями. Ищу современных художников, которые, с моей точки зрения, могут справиться с задачей. И они рисуют новые картинки. Хотя доминирующая тенденция в современном книгоиздании иная. Книги, как правило, переиздаются с теми же самыми иллюстрациями, которые помнят бабушки и дедушки нынешних подростков.

Это очень понятно. Это делает книгу узнаваемой. Узнаваемость апеллирует к ностальгическим чувствам людей и обеспечивает хорошие продажи.

Да. Но таким образом утверждается представление, что золотой век отечественной книжной иллюстрации - в прошлом. Золотой век - это Конашевич. Или хотя бы Калиновский. А современные иллюстраторы ужас что такое лепят… И в отзывах на мои книги (например, в отзывах читателей на сайте «Лабиринта») часто повторяется один и тот же «мотив»: мол, текст хороший, а картинки плохие. Но сейчас время новой визуальности. И очень важно, чтобы она работала на новое восприятие текста. Хотя это, конечно, не просто.

- И спорно, конечно… Но - интересно. Было очень интересно с вами беседовать.

Беседу вела Марина Аромштам

____________________________

Интервью с Ильей Бернштейном

Илья Бернштейн

«Личное дело каждого» публикует статью Ильи Бернштейна, независимого издателя, специализирующегося на детской и подростковой литературе советского периода, о писателе Леониде Соловьёве - репрессированном за «антисоветскую агитацию и террористические высказывания» и реабилитированном еще до конца срока заключения. Впервые статья была опубликована в числе дополнительных материалов к повести Леонида Соловьёва «Очарованный принц» (продолжении «Возмутителя спокойствия» о похождениях Ходжи Насреддина), изданной автором статьи. Кстати, повесть «Очарованный принц» была целиком написана автором в лагере, где Соловьёву была официально «разрешена литературная работа» - что само по себе удивительно. В своей статье Илья Бернштейн анализирует следственное дело Леонида Соловьёва и приходит к неожиданным выводам - поведения писателя на следствии напоминает ему «плутовской» роман.

О том, как будущий автор «Очарованного принца» стал «заключённым Леонидом Соловьёвым, писателем, содержащемся на 14 л/о Дубравлага, ст. 58 п. 10 ч. 2 и 17-58 п. 8, срок – 10 лет» (так подписано заявление начальнику управления Дубравлага), мы знаем из двух документов: его следственного дела и ходатайства о реабилитации, направленного генеральному прокурору СССР в 1956 году. Первый доступен нам не полностью – некоторые страницы (примерно 15 процентов от общего их числа) спрятаны, «зашиты» в опечатанные конверты: их в архиве ФСБ открывают только по требованию близких родственников, которых у Соловьёва не осталось. Из ходатайства генпрокурору мы знаем, что в ходе следствия не проводились очные ставки со свидетелями обвинения, – их показания нам известны только в кратком изложении следователя. Это тоже очень существенный пробел, не позволяющий, например, оценить роль, которую сыграл в аресте и осуждении писателя Виктор Виткович – соавтор Соловьёва по сценариям фильмов «Насреддин в Бухаре» и «Похождения Насреддина». Сценарии они писали вдвоём соответственно в 1938 году и в 1944-м и, по свидетельству Витковича, в свои повести Соловьёв включил сюжетные ходы и диалоги, придуманные соавтором: «Я буквально умолял его брать из сценария всё лучшее. Он пошёл на это не без внутреннего сопротивления. Это укрепило нашу дружбу... На заглавном листе я прочёл, что в основу положен наш общий сценарий, и я опять решительно восстал... До вежливостей ли было; я вымарал сноску своей рукой» (В. Виткович. «Круги жизни». М., 1983. С. 65–67). Версия Соловьёва нам неизвестна, но в протоколах допросов Витковичу (который не был арестован) уделено немало места. Впрочем, о нём Соловьёв потом писал в ходатайстве, и мы к этому ещё вернёмся. Из «лагерных» мемуаров мы знаем, как велись допросы и как держались допрашиваемые. Известна и обычно бездоказательная абсурдность обвинений по «политическим» статьям, и лживость протоколов. И «дело» Соловьёва мы читаем под этим углом зрения. Какие фальшивые доказательства мнимых преступлений предъявил следователь? Какую линию защиты избрал обвиняемый? Держался достойно, отвергая мгбшную напраслину, или быстро «сломался»? Оговорил ли кого-нибудь? Поведение Соловьёва на следствии во многом не соответствует привычным представлениям. Причина тому – особенности личности и судьбы Леонида Васильевича, а также обстоятельства, нам не известные (может быть, что-то изменится, когда вскроют упомянутые выше конверты с печатями).

Итак, «Следственное дело по обвинению Соловьёва Леонида Васильевича, номер Р-6235, год производства 1946, 1947». Открывается оно «Постановлением на арест», составленным майором Кутырёвым (напомню – чины офицеров госбезопасности двумя ступенями превосходили общевойсковые, т.е. майор МГБ соответствовал армейскому полковнику). Дата составления – 4 сентября 1946 года, притом что показания, изобличающие писателя, добыты в январе. В общем, дело выходило серьёзное – оно и готовилось долго, и велось большими чинами – вторая подпись на Постановлении принадлежит «Нач. отдела 2-3 2 Главн. Упр. МГБ СССР» подполковнику Ф.Г. Шубнякову – человеку в истории советских репрессивных органов заметному. 2-е Главное управление – контрразведка, Фёдор Григорьевич побывал потом и начальником этого управления, и резидентом в Австрии (в середине 1950-х), но более всего известен он личным участием в убийстве Михоэлса. Что же инкриминировали Соловьёву?

«Арестованные МГБ СССР в 1944 году участники антисоветской группы – писатели Улин Л.Н., Бондарин С.А. и Гехт А.Г. показали, что Соловьёв Л.В. является их единомышленником и в беседах с ними высказывался о необходимости изменения существующего в Советском Союзе строя на буржуазно-демократических основах. Со стороны Соловьёва Л.В. были неоднократно отмечены проявления террористических настроений в отношении руководителя ВКП(б) и советского правительства. Наличие террористических настроений у Соловьёва Л.В. подтвердил арестованный в январе 1945 года Фастенко А.И. 12 января 1945 года Фастенко показал: «... Террористические намерения в отношении партии Соловьёв мне высказывал примерно в феврале 1944 г., заявляя: «Чтобы изменить существующее положение в стране, надо убрать вождя партии», а позднее заявил, что он лично готов совершить террористический акт против вождя партии, сопровождая это оскорбительными выражениями». «Соловьёв Л.В. оказывает антисоветское влияние на политически неустойчивых лиц из числа своего окружения».

Терроризм – статья расстрельная; в более суровые тридцатые у Соловьёва немного было бы шансов сохранить жизнь. А вот антисоветская агитация, наоборот, дежурное обвинение, основное средство выполнения плана по снабжению системы ГУЛага бесплатной и бесправной рабочей силой. То есть прагматическая (добиться оправдания всё равно не получится) задача подследственного – постараться убедить следователя переквалифицировать дело, представить его таким образом, будто главное там – относительно безопасная для страны болтовня, микшировав террористическую ноту. Видимо, Соловьёву это удалось (или просто писателю повезло), во всяком случае, приговор – десять лет исправительно-трудовых лагерей – был относительно мягким.

Следствие шло полгода: первый из 15 допросов состоялся 5 сентября 1946 года, последний – 28 февраля 1947-го. Суда не было, приговор вынесло ОСО, причём ещё три месяца спустя, 9 июня; всего Соловьёв провёл в тюрьме десять месяцев. Первые протоколы вполне вписываются в знакомую нам схему: ночные многочасовые допросы – например, с 22.30 до 03.20, – следующие один за другим. (Мы помним, что днём койки в камере поднимаются и крепятся к стенам: «Спускать их разрешалось с одиннадцати до шести утра по специальному сигналу. В шесть – подъём, и до одиннадцати лежать нельзя. Только стоять или сидеть на табуретках», – Евгения Гинзбург, «Крутой маршрут».) На сон измученному допросом Соловьёву в эти дни отводилось два с половиной часа.

Но так было только вначале. Уже с 12 октября, с восьмого допроса, всё упрощается, а под конец становится и вовсе формальным: следователь укладывался в полтора-два часа и старался управиться до конца положенного по КЗоТу рабочего дня. Причина, видимо, в том, что Соловьёв не стал для следователя – подполковника Рублёва (который, кстати, незадолго до того, в июне 1945-го, составлял обвинительное заключение по делу Солженицына) – крепким орешком. Вот что сам Леонид Васильевич писал в ходатайстве по реабилитации десять лет спустя:

«Рублёв неустанно внушал мне: «Отсюда на свободу не выходят. Ваша участь предопределена. Теперь всё зависит от моей следовательской характеристики – и срок наказания, и лагерь, куда вас пошлют. Есть лагеря, откуда никто не возвращается, а есть и полегче. Выбирайте. Помните, что ваше признание или непризнание значения не имеют, это всего-навсего форма»…

Я думал только о том, чтобы скорее вырваться из следственной тюрьмы куда-нибудь – хоть в лагерь. Сопротивляться в таких условиях – не имело смысла, тем более, что мне следователь сказал: «Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание». Кроме того, я часто своими признаниями как бы откупался от следователя – от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых – писателей и поэтов, среди которых преступников я не знал. Следователь не раз говорил мне: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают».

Все описанные Леонидом Соловьёвым приёмы ведения следствия хорошо известны и сложились задолго до 1946 года. (Несколько лет спустя, уже в лагере, Соловьёв включит в повесть «Очарованный принц» сцену допроса Ходжи. Знакомые с личным опытом писателя читают её с особым чувством) Почему он не сопротивлялся, хотя «мер физического воздействия... не применяли» (голодал, спать не давали, но не били)? Не исключено, что его поведение на следствии было продуманным: Соловьёв решил выбиться из мгбшной колеи, представив себя в не очень типичном для «врага народа» , но вызывающем у следователя понимание и даже сочувствие образе (хорошо вписывающемся и в архетипические представления, и в его, Соловьёва, реальные обстоятельства).

«вопрос В чём выражалась ваша безответственность?

ответ Во-первых, я разошёлся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой. Во-вторых, усилилось моё пьянство. Мои трезвые работоспособные периоды становились всё меньшими, чувствовал, что ещё немного, и моя литературная деятельность будет уже вконец невозможной, и я как писатель буду кончен. Всё это способствовало возникновению у меня самого мрачного пессимизма. Жизнь казалась мне обесцененной, беспросветной, мир – бессмысленным и жестоким хаосом. Всё вокруг я видел в тёмном безрадостном тяжёлом свете. Я стал сторониться людей, потерял ранее мне присущие весёлость и жизнерадостность. Именно ко времени наибольшего обострения моего духовного кризиса относится и наибольшее обострение моих антисоветских настроений (1944–1946 годы). Я был сам болен, и весь мир представлялся мне тоже больным».

(Протоколы допросов цитируются с незначительными купюрами.)

«вопрос Почему вы называете себя одиноким, ведь вы были женаты, а также имели друзей?

ответ Моё пьянство, беспорядочная жизнь, связь с босяками и бродягами из арбатских пивных, которых я целыми группами приводил к себе в гости домой, привели к тому, что у меня с женой произошёл окончательный разрыв. Рано утром она уходила на службу, возвращаясь только поздно вечером, ложилась тут же спать, целыми днями я был один. Передо мной встал вопрос о полной невозможности продолжения такой жизни и необходимости какого-то выхода.

вопрос В чём же вы стали искать выход?

ответ Я серьёзно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что я умер бы весь испачканный. Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции.

В начале 1945 г. после нескольких галлюцинаций я понял, что моя психическая сфера расстроена вконец и час для решительного поступка настал. Я пошёл в первый художественный кинотеатр на Арбатской площади, где узнал у дежурного НКВД театра номер коммутатора, стал звонить и просить соединить меня с литературным отелом НКВД.

вопрос Зачем?

ответ Я хотел сказать, что я стою на краю бездны, что прошу изолировать меня, дать мне опомниться, затем выслушать по-человечески и взять меня в жёсткие шоры на срок, который необходим, чтобы вытрясти всю моральную грязь.

вопрос Вы дозвонились в НКВД?

ответ Я дозвонился до дежурного, сказал ему, откуда я звоню и кто я такой, и стал ждать ответа. В это время дирек- тор кинотеатра, участливо расспросив меня и видя мое тяжёлое психическое состояние, соединил меня с Баковиковым, сотрудником редакции газеты «Красный флот», где я работал до демобилизации, я сказал Баковикову о моём тяжёлом состоянии, просил у него какой-нибудь помощи.

вопрос Какую помощь вам оказали?

ответ Баковиков добился помещения меня в нервно-психиатрическую лечебницу для инвалидов Отечественной войны, где я пробыл 2 месяца. Вышел я в более или менее спокойном состоянии, но с тем же ощущением тяжести на душе».

Не стану утверждать, что Соловьёв разыгрывал следователя (который, например, легко мог проверить подлинность истории со звонком в НКВД), но выгоды такой стратегии поведения на следствии очевидны, особенно для обвиняемого в терроризме: какую опасность для страны может представлять опустившийся пьяница? Да и как можно всерьёз рассматривать его как антисоветчика-агитатора? Ясно же – зелёный змий попутал. «Я затрудняюсь дать точные формулировки своих высказываний в пьяном виде, так как, протрезвившись, ничего решительно не помню и узнаю о том, что было, лишь со слов других лиц».

Но это относится только к «террористическим» высказываниям. Прочие свои речи писатель пересказывает следователю с готовностью, очень подробно. Можно было бы предположить, что это творчество Рублёва, которое Соловьёв согласился приписать себе под страхом попасть в лагерь, «откуда не возвращаются». Но при знакомстве с признательными показаниями писателя в этом возникают сомнения: такого подполковник придумать не мог. Всё очень продуманно, литературно отточено и полемически заострено. Соловьёв будто излагает программу реформирования страны, касающуюся всех отраслей её экономики и всех областей социальной и культурной жизни. Как если бы он долго работал над нею в одиночестве и теперь представляет свои результаты на суд немногочисленной, но компетентной аудитории.

Политическая система. «Государственность СССР лишена гибкости – не даёт людям возможности расти и полностью реализовывать свои интеллектуальные и духовные силы, что грозит окостенением и гибелью в случае войны».

Промышленность. «Полное огосударствление и централизация промышленности приводят к необычайной громоздкости, не стимулирует производительность труда, в связи с чем государство вынуждено прибегать к мерам принуждений, так как заработная плата очень низка и не может служить стимулом к повышению производительности труда и к закреплению кадров на предприятии». «Рабочие сейчас по существу закреплены на предприятиях, а мы в этом смысле сделали скачок назад, вернувшись к давно прошедшим временам подневольного труда, всегда малопроизводительного». «Я также говорил о необходимости разгрузки государства от производства мелких товаров широкого потребления, передав их производство кустарям и артелям».

Сельское хозяйство. «По вопросу о колхозах я говорил, что эта форма не оправдала себя, что стоимость трудодней в большинстве колхозов настолько мала, что совершенно не стимулирует труда колхозников, и часть колхозников, будучи производителями хлеба, сами сидят без хлеба, т.к. весь урожай идёт государству». «После окончания войны по возвращении демобилизованных, видевших своими глазами положение крестьянства на Западе, политическое положение в нашей деревне сильно обострится; есть только один способ оздоровления колхозов – это серьёзная и немедленная перестройка их на новых принципах». «Колхозам надо дать другую форму, оставив в коллективном пользовании только зерновой клин – основу, а всё остальное предоставить самим колхозникам, значительно расширив с этой целью приусадебные участки».

Внешняя торговля. «СССР должен завязать оживлённые торговые связи с Америкой, установить золотой курс рубля и решительно повысить зарплату».

Литература. «Унификация литературы, отсутствие литературных групп и борьбы между ними привели к невероятному понижению литературного уровня страны, а правительство не видит этого, будучи озабоченно только одним – охраной существующего порядка». «Наша литература похожа на состязание бегунов со связанными ногами, писатели думают только о том, как бы не сказать чего-либо лишнего. Поэтому она деградирует и сегодня не имеет ничего общего с той великой литературой, которая принесла России всемирную славу. Огосударствление литературы – губительная нелепость, ей необходимо свободное дыхание, отсутствие страха и постоянного желания угодить властям, иначе она гибнет, что мы и видим. Союз советских писателей – это казённый департамент, в среде писателей царит разобщение, они не чувствуют литературу кровным делом и работают как бы на хозяина, стараясь ему угодить».

Общественные отношения. «Интеллигенция не занимает места, которое ей принадлежит по праву, она выполняет роль служанки, в то время как должна быть ведущей силой. Безраздельно господствует догматизм. Советское правительство держит интеллигенцию в чёрном теле, на положении учителя или студента в доме богатого купца или отставного генерала. От неё требуют смелости и дерзаний в области научной мысли, но всемерно стесняют в области научно-политической, а интеллектуальный прогресс есть явление единое, комплексное. В СССР интеллигенция находится в положении человека, от которого требуют одновременно доблести льва и робости зайца. Кричат о творческих дерзаниях и смелом новаторстве – и боятся каждого свежего слова. Результат такого положения – застой творческой мысли, наше отставание в области науки (атомная бомба, пенициллин). Для плодотворной работы людей необходима соответствующая материальная обстановка и моральная атмосфера, которых в СССР нет». (Косвенное доказательство не-участия подполковника Рублёва в составлении «программы» Соловьёва – лексическое: всюду, где писатель говорит о дерзаниях, следователь записывает в протокол «терзания».)

По-моему, это совершенно незаурядный текст, удивительный не только несоответствием времени и обстоятельствам. В более поздние и более «вегетарианские» времена, при Хрущёве и – тем более – при Брежневе, поcле XX и XXII партийных съездов, в стране возникло диссидентское движение, началась (пусть хотя бы и в самиздате или на интеллигентских кухнях) дискуссия о судьбе страны и путях её реформирования. Но и тогда в основном она велась с позиций социалистических, «истинного», очищенного от сталинщины марксизма-ленинизма.

Соловьёв в своих показаниях предстаёт сторонником другой, «либерально-почвеннической» идеологии. Тут опять возникает параллель с Александром Солженицыным, который почти тридцать лет спустя изложит очень похожие тезисы: «Горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы: это – не просто нарушение “свободы печати”, это – замкнутие национального сердца, иссечение национальной памяти» (Нобелевская лекция по литературе, 1972). «Наше “идеологическое“ сельское хозяйство уже стало посмешищем для всего мира... потому, что не хотим признать свою колхозную ошибку. Один выход у нас быть сытою страной: отказаться от принудительных колхозов... Примитивная экономическая теория, которая объявила, что только рабочий рождает ценности, и не увидела вклада ни организаторов, ни инженеров... Всеми жерновами, которые топят вас, наградило вас Передовое Учение. И коллективизацией. И национализацией мелких ремёсел и услуг (что сделало невы- носимой жизнь рядовых граждан)» («Письмо вождям Советского Союза», 1973).

В показаниях Соловьёва форма не менее удивительна, чем содержание. Он не использует слова «клевета», «предательство», «измышления» и им подобные. Эта лексика следовательских вопросов, но не ответов подследственного. Соловьёв охотно и подробно излагает свои взгляды, не давая им оценки и не демонстрируя раскаяния. Ответы спокойны, исполнены уважения к теме и самой процедуре обмена мнениями с подполковником.

«вопрос Какие мотивы побудили вас встать на такой антисоветский путь?

ответ Должен сказать,что вполне советским человеком я никогда и небыл, что для меня понятие “русский” всегда заслоняло понятие “советский”».

Всё это напоминает, говоря сегодняшним языком, «тонкий троллинг» оппонента. Тот выучен раскапывать в показаниях глубоко запрятанную (а чаще вовсе отсутствующую) крамолу, казуистическим приёмам «ловли» – показания Соловьёва настолько избыточны, что Рублёв часто ставится ими в тупик и не берётся раскручивать маховик обвинений дальше. Многие линии дознания оборваны им самим – он прекращает расспросы «на самом интересном месте». Приведу ещё один пассаж, снова отсылающий к позднему Солженицыну:

«ответ Я выдвинул формулировку, что есть писатели русские, а есть писатели на русском языке.

вопрос Расшифруйте смысл этих ваших слов.

ответ К русским писателям я относил писателей, жизнь которых неразрывно связана с историческими судьбами, радостями и горестями России, с её историческим значением в мире. К писателям же на русском языке я относил “юго-западную школу”, вдохновителями которой являлись В. Катаев, Ю. Олеша и другие. Большинству представителей этой группы, как, например, поэту Кирсанову, по моему убеждению, совершенно безразлично, о чём писать. Для них литература есть лишь арена для словесного жонглёрства и словесной эквилибристики».

(Интересно, что на «русских» и «русскоязычных» Соловьёв делит вовсе не по национальному признаку, относя, в частности, к последним Катаева и Олешу.)

Как в эту ситуацию (взаимоотношения «следователь–подследственный», самообличение Соловьёва) вписываются показания свидетелей обвинения (к свидетелям защиты в те годы следствие и суд не обращались)? Что сам Леонид Васильевич говорил о них, на кого «показывал»? В целом его линию поведения можно описать так: «компрометирующее – только об уже осуждённых, всех прочих – и прежде всего, арестованных, – по мере сил выгораживать».

«Седых меня никогда не поддерживала, осаживала; её политические взгляды отличались устойчивостью»; «Русин, Виткович, Коваленков не раз говорили мне, что я должен прекратить пьянство и болтовню, подразумевая под этим антисоветские разговоры»; «Фамилии писателей, названных Улиным, не помню»; «Русин сказал, что я поставил его в ложное положение и что впредь в разговорах на политические темы я должен следить за собой, в противном случае он о моих антисоветских выпадах должен будет поставить в известность соответствующие инстанции».

И наоборот: «Егорашвили внушал мне мысль, что надо отличать действительные цели государства от его деклараций, лозунгов и обещаний, что все обещания, манифесты, декларации не более как клочки бумаги»; «Наседкин сказал: колхозы – это догматическая выдуманная форма сельской жизни, если крестьяне кое-как и тянут своё существование, то исключительно за счет жирового слоя, накоп- ленного в годы нэпа»; «Макаров заявлял, что ликвидация кулачества является по существу обезглавливанием деревни, устранением из неё наиболее здорового, трудолюбивого и инициативного элемента» (писатель Иван Макаров расстрелян в 1937-м, литературовед Давид Егорашвили и поэт Василий Наседкин – в 1938-м).

Такая ситуация, видимо, устраивала и следователя. Он не усердствовал особо, удовлетворённый подробными признательными показаниями; задачи создать большое «резонансное» дело со множеством обвиняемых Рублёв себе не ставил.

Видимо, поэтому не разделили судьбу Соловьёва другие фигуранты его дела. И прежде всего – Виктор Виткович, состоявший с ним в «дружеских и деловых взаимоотношениях». Нам трудно представить, каково это: долгие годы быть близкими товарищами и соавторами, а потом дать друг на друга обвинительные показания («Я утверждал, что колхозы нерентабельны, и у колхозников ввиду малой стоимости трудодня отсутствует стимул к работе. Виткович со мной в этом соглашался... Виктор в основном разделял мои антисоветские взгляды по вопросам литературы» – из всех свидетелей обвинения только о Витковиче Соловьёвым было сказано такое). Показания Витковича в открытой части дела отсутствуют, но вот что пишет Соловьёв в ходатайстве: «Витковича я видел по возвращению из лагерей, и он мне сказал, что свои показания против меня давал под невероятным нажимом, под всякими угрозами. Впрочем, его показания были сдержанны; насколько мне помнится, самое тяжёлое обвинение, исходившее от него, заключалось в следующем: «Соловьёв говорил, что Сталин ни с кем не поделится славой великого полководца и победителя в Отечественной войне, а потому постарается отодвинуть в тень маршалов Жукова и Рокоссовского».

О встрече «по возвращению» свидетельствует фотография: два немолодых человека сидят на скамейке. Один проживёт ещё четверть века, другой умрёт в 1962-м. Но лучшие их книги уже написаны: сказочные повести Витковича («День чудес. Смешные сказки», в соавторстве с Григорием Ягдфельдом) и дилогия о Ходже Насреддине. Та, о которой Леонид Васильевич сообщал на допросе:

«вопрос Какие заявления и ходатайства имеете к прокурору по ходу следствия по вашему делу?

ответ Походу следствия никаких ходатайств и заявлений не имею. Я просил бы следствие и прокуратуру по окончании моего дела направить меня для отбывания наказания в тюрьму, а не в лагерь. В тюрьме я смог бы написать второй том своего произведения «Насреддин в Бухаре».

Издатель Илья Бернштейн создает книги с дополненной реальностью – берет советские тексты, например, «Приключения капитана Врунгеля» или «Денискины рассказы», и добавляет к ним комментарии от очевидцев тех событий. В интервью сайт он рассказал, кому нужна 3D-литература, зачем разыскивать узников концлагерей и почему в России так популярна диссидентская литература.

Как-то вы сказали, что не делаете книги ради денег. При этом можно оставаться успешным?
– Я считаю, что можно выстроить свою карьеру так, чтобы иметь возможность принимать решения, не продиктованные финансовыми обстоятельствами, и при этом оставаться «в бизнесе». Для этого много чего нужно. Например, не иметь никаких обязательств – у меня нет арендуемого помещения, практически нет сотрудников на зарплате. Книжки я делаю сам – умею и верстку, и сканирование с цветоделением, выступаю и как художественный, и как литературный, и как технический редактор. Я не претендую только на совсем специальные вещи, вроде иллюстраций или корректуры. Ну, а отсутствие обязательств рождает свободу выбора.

Вы активный участник развития нон-фикшн литературы и наблюдаете это явление вблизи. Как она изменилась за последние годы?
– Выставка «Нон-фикшн» выросла в прошлом году на порядок, во всяком случае, детский ее раздел. Пришли новые люди, пришёл новый куратор детской программы Виталий Зюсько и сделал необычайно насыщенную культурную программу, в том числе и визуальную. Если бы я не стоял за прилавком, то каждый час сидел бы на каком-то новом мероприятии. В массе своей очень качественные издательские мероприятия – например, выставка иллюстраций, организованная Российской детской библиотекой. Все предыдущие годы эта деятельность была сконцентрирована вокруг коммерции. Вообще, выставка была наследием 90-х – просто ярмарка, куда люди приходят, чтобы купить книжки подешевле, а всё остальное – побочно. В 2017 году это, по-моему, впервые изменилось. Что касается собственно книгоиздателей – люди достигают успеха. В2016 году был мегахит – книжка «Старая квартира», которая вышла в «Самокате». Ее сделали всего два человека – автор Александра Литвина и художница Анна Десницкая. Вокруг этой книги крутилась вся выставка. В прошлом же году выставка крутилась вокруг детской литературы в целом, а не одного издания или издательства.

Наше «новое» детское книгоиздание возникло вокруг нескольких поездивших по миру молодых женщин, мам, которые решили издавать здесь, для российских детей, книги, которых те лишены. Это была очень здравая во всех смыслах идея, но очень трудное дело. Издательствам «Самокат», «Розовый жираф» и прочим пришлось буквально пробить эту стену – даже не столько товароведческого непонимания и незнания, сколько родительского. Было переведено, издано и локализовано множество книг, давших толчок русской подростковой прозе. И она сейчас на большом подъёме. Посмотрите на «Нон-фикшн»: в разы выросло число русских современных подростковых и детских книг. И прозы, и поэзии, и собственно нон-фикшна. Там, где раньше были – условно – только Артур Гиваргизов и Михаил Яснов, теперь трудятся десятки человек. «Самокат» в этом году сделал «выставочное событие» вокруг Нины Дашевской – это очень хорошая и совершенно «местная» проза. Боюсь по забывчивости обидеть знакомых авторов, поэтому не буду перечислять. То же и в поэзии – на выставки «презентовалась», например, Настя Орлова. Совершенно замечательна Маша Рупасова – это уже современные русские поэты из-за рубежа. То, что всегда, особенно в провинции, «через губу» спрашивают смотрящие телевизор люди: «Ну, а где наше-то? Русское где?» А вот оно.

Какие из своих проектов вы могли бы назвать самыми успешными?
– «Исторических», «советских» книг с разного рода комментариями я в общей сложности выпустил около 30 штук. И самые успешные – «Три повести о Васе Куролесове», «Приключения капитана Врунгеля», «Рыцари и ещё 60 историй (Денискины рассказы)». Сейчас еще неожиданно успешна книга «Дорога уходит в даль. Комментарии». Вот эти четыре книжки в моем собственном рейтинге, и они же – лидеры продаж. С «Самокатом» у нас еще были интересные совместные работы – серия «Родная речь», например, книг «Как это было», в которой уже была развитая система комментирования. Развитая в том смысле, что я искал иные, неакадемические способы объяснения пережитого. Например, в «Как это было» вышел дневник Маши Рольникайте «Я должна рассказать». Маша – легендарный человек, она прошла Вильнюсское гетто, два концлагеря, всё это время ухитрялась вести дневник и смогла сохранить эти записи. Дневник её неоднократно издавался, но оставался, в общем-то, специфически еврейским чтением. А хотелось расширить круг читателей, вывести книгу из этого «гетто». Мы поехали в Литву и прошли по всем местам, описанным в книге, с бывшей узницей гетто, а потом бойцом партизанского отряда Фаней Бранцовской. На тот момент Фане было 93 года. Мы записали ее рассказы об этих местах, мы также беседовали с самыми разными современными литовцами и литовскими евреями про Холокост, про участие литовцев в Холокосте, про ту роль, которую Холокост сыграл и играет в жизни послевоенной и современной Литвы. Там было снято 24 маленьких видеофильма, и в книге были QR-коды и линки на них. Получился такой развернутый видеокомментарий. Сейчас широкое внимание к этой теме смогла привлечь Рута Ванагайте своей книгой «Наши» и дальнейшими выступлениями – она тоже вполне героический человек. А тогда, два года назад, мне не удалось привлечь внимание ни одного русскоязычного ресурса к теме Холокоста в Литве, хотя материал был готов и оригинален. Зато нам удалось сделать вполне универсальную, понятную не только еврейским детям книжку, у которой сейчас заканчивается второй тираж. То есть с коммерческой точки зрения она вполне успешна и хорошо продается в обычных магазинах.

Названные книжки – это книги советского периода с современными комментариями. Кто их аудитория, для кого они?
– Это взрослая серия. Я начинал в «детской» области, и мне в ней удобнее всего. Но если говорить о ярмарке Non-fiction, то это книги для второго этажа, где выставляются «взрослые», а не для третьего, «детско-подросткового». Это покупают люди, знающие, кто такие Лекманов, Лейбов и Денис Драгунский, понимающие толк в комментировании. Они покупают для себя, а не детям.

В последние годы как будто вновь популярна литература «оттепели», ностальгические истории и книги о военном детстве. С чем связана эта тенденция?
– Моя серия «Родная речь» так и определяется – ленинградская литература «оттепели». В этом сегменте детского книгоиздания мы были в числе первых. Военное детство – это серия «Как это было?». Это не одна книжка – в каждом случае не меньше десяти. Я руководствуюсь сугубо эстетическим критерием. В литературу «оттепели» вошло поколение писателей, отрицающих советский и особенно сталинистский дискурс. Отрицание было даже не столько на политическом уровне, хотя зачастую это были дети репрессированных родителей, сколько на уровне эстетическом: поколение «Бродского и Довлатова», а в моем случае – Битова, Попова, Вольфа, Ефимова. В русскую литературу пришел, или вернулся, условный «хемингуэй» с «ремарком». Можно сказать, что это было тотальное отрицание советского литературного опыта – по художественным соображениям. И эти люди, вполне «взрослые» писатели, не имея возможности публиковаться, пришли в детскую литературу, где было посвободнее в цензурном отношении. Будучи нон-конформистами, они, не снижая требований к себе, стали писать для детей так, как писали бы для взрослых.

С другой стороны, на Западе произошли очень важные изменения. И они были как-то вовремя в силу «оттепели» сюда перенесены. На уровне детской литературы – Линдгрен, на уровне подростковой – Харпер Ли, Кауфман, Сэлинджер. Все это довольно сконцентрировано появилось в нашей стране меньше чем за 10 лет. И это тоже оказало существенное влияние. Потом педагогическая дискуссия была необыкновенно важная. То, что делала Вигдорова, Кабо – о новых отношениях между родителями и детьми, между учениками и учителями. Разрушение жесткой иерархии, представление, что ребенок может быть более интересным, глубоким и тонким человеком, нежели взрослый, что в силу этого в споре со старшими именно он может быть прав. Вспомним хотя бы «Девочку на шаре» или «Он живой и светится» как примеры новых иерархий. Затем были возвращены в литературу очень важные «репрессированные» книги. «Республика ШКИД» – это достижение предыдущего литературного пика. Во времена «оттепели» стали издаваться книги, отсутствовавшие десятилетиями. То есть это было время, когда, как в известной метафоре, как будто разморозилась дудочка, в которую безуспешно дудели зимой, но которая сохранила всё это «дудение». Пример – книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Это, мне кажется, один из главных «оттепельных» текстов, написанный 75-летней, прежде совершенно советской писательницей.

Стоит ли ожидать ещё каких-то переизданий выдающихся образцов детской советской литературы, скажем, «Тимура и его команды»?
– Я вот его готовлю как раз. Гайдар – это сложная история, потому что у него есть необыкновенно плохо написанные книги, как «Военная тайна», например. И они входят в тот же канон. Они бездарны литературно, немыслимо фальшивы этически. При очевидной одаренности автора. Вот как это все сделать? Тут у меня есть этический барьер. То есть к Гайдару мне сложно с холодным носом подойти, именно в силу того, что у него гадкого и вредного навалом, на мой взгляд. А вот «Тимур и его команда», «Судьба барабанщика», «Голубая чашка» – это интересно. Понять, как про это рассказать без натяжек, не испытывая дискомфорта, я пока не могу, но собираюсь сделать это в наступившем году.

галина артеменко

В историю на «Самокате»

В Петербурге в десятый раз вручена Всероссийская литературная премия имени С. Я. Маршака, учрежденная издательством «Детгиз» и Союзом писателей Петербурга.

Победителем в номинации «Лучший автор» стал Михаил Яснов, лучшим художником назван петербургский иллюстратор, дизайнер, член Союза художников России Михаил Бычков, проиллюстрировавший свыше сотни книг. Премией «За лучшую книгу» была отмечена работа Леонида Каминского, собирателя и иллюстратора детского фольклора, и издательство «Детгиз» за «Историю государства Российского в отрывках из школьных сочинений».

Единственным москвичом, получившим высшую награду, оказался издатель Илья Бернштейн, ставший лучшим в номинации «За издательскую самоотверженность». Вручение премии состоялось в Центральной детской городской библиотеке Петербурга в полдень 30 октября, а тем же вечером Илья Бернштейн читал лекцию «Детская литература оттепели: ленинградская школа детской литературы 1960 — 1970-х годов» в петербургском пространстве «Легко-Легко». Сбор от лекции был направлен на благотворительные цели.

Илья Бернштейн представил серию книг «Родная речь», которые выходят в издательстве «Самокат». В нее вошли книги, которые передают атмосферу ленинградской писательской среды 1960 — 1970-х годов, представляют имена, темы, которые возникли в это время. Среди книг серии — произведения Валерия Попова, Бориса Алмазова, Александра Крестинского, Сергея Вольфа.

Серия родилась так: издателю предложили переиздать две книги Сергея Вольфа. Но не в правилах Ильи Бернштейна просто переиздавать книги — он фактически издает их заново, ищет художников-иллюстраторов. Он прочитал Вольфа, потом Попова и решил делать серию: «Все эти писатели вошли в литературу после XX съезда, большинство из них были так или иначе знакомы, дружны, многих из них в своих записных книжках упоминает Сергей Довлатов».

Но главное, что отмечает издатель, — в детской литературе эти писатели не ставили себе «детских задач». Ведь, по сути, детская литература — это яркая фабула, интересный, не отпускающий читателя сюжет, смешные персонажи, обязательная дидактическая составляющая. Но для названных авторов главным стало другое — взаимодействие слов в тексте. Слово стало главным персонажем. Они ни в каком смысле не опускали планку, говоря с читателем-ребенком о самых разных вещах.

Ныне в серии насчитывается восемь книг, среди которых «Посмотрите — я расту» и «Самый красивый конь» Бориса Алмазова, «Все мы не красавцы» Валерия Попова, «Туся» Александра Крестинского, «Мой добрый папа» Виктора Голявкина и «Мы с Костиком» Инги Петкевич, «Глупо как-то получилось» Сергея Вольфа и «Что к чему...» Вадима Фролова. Кстати, знаменитая у нас в свое время повесть Фролова, изданная теперь уже в далеком 1966 году, до сих пор входит в программы обязательного внеклассного чтения в японских школах, в США автора называют «Русским Сэлинджером». А у нас, как сообщил Бернштейн, после переиздания книжку недавно отказывались выкладывать на видное место в одном из престижных книжных магазинов, мотивируя это тем, что «маркировка ее «12+» никак не совпадает со слишком взрослым содержанием». Повесть — история взросления

13-летнего подростка, в семье которого происходит драматичная коллизия: мать, влюбившись в другого мужчину, уходит из дома, оставив с мужем сына и трехлетнюю дочь. Мальчик пытается понять, что происходит...

Книгу Бориса Алмазова «Посмотрите — я расту» маркировали «6+». Для тех, кто не читал ее в детстве, напомню — действие происходит в послевоенном пионерлагере под Ленинградом, где отдыхают дети, так или иначе травмированные войной-блокадой, эвакуацией, потерей близких. С территории лагеря выйти нельзя — кругом разминирование, а недалеко пленные немцы восстанавливают мост. Один из мальчишек, все же покинувший территорию, познакомился с пленным и... увидел в нем человека. Но его друзья не понимают этого...

Илья Бернштейн отмечает, что серия «Родная речь» не предполагала изначально комментирования и научного аппарата. Но издатель задался вопросом: каков же был разрыв между тем, что думал автор, и тем, что он смог сказать? Книги были написаны в шестидесятые годы, писатели могли сказать многое, но далеко не все. Работала внешняя и внутренняя цензура. Так в книгу «Туся» Александра Крестинского — повесть о маленьком мальчике, который во второй половине тридцатых годов живет с мамой и папой в большой коммунальной ленинградской квартире, вошел и более поздний, написанный уже в 2004 году в Израиле за год до смерти автора его рассказ «Братья». И это фактически та же история мальчика, только теперь Александр Крестинский прямо говорит и о репрессиях, и об арестах и о том, какую каторгу прошел один его брат и как погиб другой. Этот рассказ сопровождают уже не иллюстрации, а семейные фотографии из архива Крестинских.

В книгу Бориса Алмазова «Самый красивый конь» также включены два более поздних произведения автора — «Тонкая рябина» и «Жировка», где Алмазов рассказывает историю своей семьи. Они тоже сопровождаются семейными фотографиями.

Бернштейн в издательстве «Самокат» делает еще одну книжную серию «Как это было», цель которой — рассказать современным подросткам о Великой Отечественной войне честно, порой максимально жестко. Авторы снова люди тех времен, прошедшие, прожившие войну, — Виктор Драгунский, Булат Окуджава, Вадим Шефнер, Виталий Семин, Мария Рольникайте, Ицхак Мерас. И теперь уже в каждой книге серии художественное произведение дополняется статьей историка, излагающего сегодняшний взгляд на описываемые события.

На вопрос, насколько современным детям и подросткам нужны эти книги, как они читаются и будут читаться, издатель ответил так: «Издание всякого рода, сохраняющее время, аккумулирующее и осмысляющее опыт, важно как дань памяти тем, кто этот опыт заработал, и тем, кому это адресовано ныне. У меня нет никакой специальной миссии, может быть, эти книги помогут разобраться и в том, что происходит сегодня, и сделать свой выбор».

Комментарии

Самое читаемое

Русский музей развернул в Михайловском замке выставку к 150-летию Константина Сомова.

В своей картине режиссер противопоставляет жизненную правду - и ее вечную, несокрушимую экранную имитацию.

Оперетта хороша в любое время года, но летом - особенно.

Настал важный момент для культуры нашей страны: идет война за то, как она будет развиваться дальше.

Вспоминаем двух советских режиссеров.

Участие коллекционеров позволило наглядно показать контрасты художника, которого одинаково занимали темы бури и покоя.